Статьи  |  Анатолий Иванович Захаров

Приходилось ли Вам слышать записи великих мастеров Московского Художественного театра – В. И. Качалова, О. Л. Книппер-Чеховой, А. К. Тарасовой? Ощущали ли вы «красоту звука, соединённую с абсолютной психологической правдой» - самую сущность сценической речи, сформулированную Валерием Галендеевым - профессором Санкт-Петербургской академии театрального искусства. Сценическая речь заключает в себе целый спектр эстетических свойств: красоту тембра, фонетическую полноту, безукоризненную дикцию, соответствие стилю драматурга и многое другое. Но так ли благополучно обстоят дела в современном театре? Об этом мы говорим с доцентом Нижегородской консерватории, известным педагогом Анатолием Ивановичем Захаровым, который участвовал в выпуске более чем двадцати спектаклей в театрах Нижнего Новгорода, а в середине 80-х руководил Российской лабораторией педагогов по сценической речи. Первой страницей его творческой биографии стала работа в Нижегородском ТЮЗе, на сцене которого он сыграл главные роли в двенадцати спектаклях. А преподавать он начал уже в 28 лет! – Это безумно интересно! Я люблю заниматься ЖИВЫМ театром. Это особая дорога, открывающая немыслимые просторы! – Как вы оцениваете культуру сценической речи в современном театре? Многие отмечают заметное снижение качества… Такая проблема, действительно, существует. О подлинной речевой культуре мы можем говорить, лишь обращаясь к опыту – театра Льва Додина в Санкт-Петербурге. Режиссер уже около 30 лет работает в тандеме с Валерием Николаевичем Галендеевым, удивительным, талантливым театральным педагогом. Все началось с их знаменитого спектакля «Братья и сестры» по прозе Ф. Абрамова. Думаю, что 50 процентов успеха этого спектакля – то, что актеры разговаривают так, как их научил В. Галендеев, благодаря чему подлинность возникла сумасшедшая, как и в последнем их спектакле «Жизнь и судьба» по В. Гроссману. Но, к сожалению, далеко не во всех театрах работают так подробно. – Как вы считаете, почему? – Режиссер видит спектакль, но он его не слышит. В театр проникло клиповое сознание. Режиссеры сегодня занимаются не проработкой диалогов, а выстраиванием зрелища. Они строят крупные, средние планы; тут музыку подпустили, тут светом что-то разбавили. О! И получилось вроде весело, зритель хлопает! А проработки каждой фразы, как, например, у еще одного великого режиссера Петра Фоменко, нет. Работа проходит, приблизительно, так: «Быстро, быстро!» Мимо слов. «Быстро побежали туда, быстро возвратились сюда! Так! Ну-ка на станок! Взлетел! Оттуда! Да не важно, Бог с ним какую ты там фразу скажешь!» И не задумываются: а почему у драматурга возникла эта фраза, откуда она родилась…? В одном из театров Нижнего Новгорода несколько лет назад репетировалась сложная стихотворная драма, режиссер пригласил меня помочь. Я пьесу знаю почти наизусть, но слова знакомые слышу, а не понимаю сюжета, не понимаю про что они играют… Мы стали по сценам разбирать: откуда пришел герой, что с ним произошло, что он вносит в эту сцену. Занимались речевой разработкой роли, меня в этом смысле интересовала сцепка в диалоге, что между героями происходит. После такого анализа это взаимодействие стало понятно . Мне кажется, что ЭТИМ режиссер сегодня должен обязательно заниматься. Если говорить о сути профессии, главная проблема, что нет подробной работы: не выявляется причинно следственная связь. «Петелька-крючочек» по Станиславскому, когда получается узорное кружево – вот, это и есть цель. – Был ли у вас опыт такой работы? – Да. Мы вместе с Василием Федоровичем Богомазовым – известным в Нижнем Новгороде режиссером – выпустили в Драматическом театре много спектаклей, он приглашал меня в качестве ассистента по слову, началось все это с «Ромео и Джульетты». – Как обстоят дела со сценической речью в Нижегородских театрах? – В Нижнем Новгороде проходит традиционный фестиваль «Премьеры сезона», я прихожу на итоговое обсуждение и говорю каждый раз одно и то же, как и своим ученикам: «Я у тебя слышу эти интонации в десятой роли, но в прошлом спектакле ты играла графиню, а сегодня - крестьянку! Почему они у тебя одинаково разговаривают? Почему интонационный строй роли у тебя – что 5 лет назад был, что сейчас? Но к артисту эта претензия относится в меньшей степени, потому что с помощью режиссера должен выстраиваться диалог. Именно он должен сделать так, чтобы артист заговорил по-другому. Наблюдаю за одним заслуженным артистом…Большой и красивый, но кажется, что и в этом спектакле ему ничего не надо, и в другом тоже. Разговаривает в одинаковой манере, все сбрасывая, словно говорит: «И чем я тут занимаюсь? Лучше бы какую-нибудь встречу в банке провел, деньги бы за это получил хорошие, а то глупостью какой-то занимаюсь» – Может быть, в самом деле, современному актеру приходится об этом думать больше, чем в прежние годы? – А в театре никогда много не платили. Артист и дворник всегда были примерно в одной весовой категории. Когда я зарабатывал в театре 65 рублей, дворник получал 60. Это как в известной пьесе Александра Николаевича Островского «Без вины виноватые». Актера упрекают в неразборчивой дикции, а он отвечает, мол, жалованья мало платят, что и стараться. Подобная ситуация встречается и в современном театре, к сожалению. И режиссеры на это не обращают внимания. Ну, приехал он из Москвы на 2 месяца спектакль поставить: ему нужно быстренько организовать зрелище, получить деньги, уехать – и играйте, как хотите. Вот в чем беда… – Но вы-то со своих студентов спрашиваете? – Еще как! В 10 раз больше, чем с опытных артистов! Мы подробно разбираем художественные произведения, причем, я их самих заставляю анализировать, потому что в театре никто с ними так досконально работать не будет. И это подтверждают актеры, которые учились у меня 20-25 лет назад. Так что, конечно спрашиваю со студентов. Часто кнутом, а как иначе?... – Вы уже четвертый год преподаете в консерватории, учите актеров музыкального театра. Как появился интерес к этому виду искусства? – Когда мне предложили работать в консерватории, я с радостью согласился. Музыкальный театр! Что же может быть интереснее?! Вообще, первый театр, который я посетил еще в детстве, был оперный. А уже потом драматический. – Что больше всего увлекает в учебном процессе? -Я, вообще, люблю заниматься техникой речи. Очень многие «речевики» наших театральных школ уже забыли, что это такое. И часто работа над техникой заканчивается уже на первом курсе. А у меня студенты сами говорят: «Ну давайте техникой-то позанимаемся». Это дорогого стоит. И даже когда мы готовим наши сценические композиции, то упражнений не оставляем, причем, мы их придумываем вместе со студентами. – Ваши экзамены – это всегда полноценные спектакли. Есть ли среди них любимый? – Мне помнится первый экзамен, когда мы с нынешним четвертым курсом показали музыкальную историю «Волк и семеро козлят» - все сами делали – и движения придумывали и костюмы шили. Мне интересно было работать над «Тартюфом». Я считаю, что нужно было их обязательно пропустить через эту комедию, потому что им придется в театре столкнуться с поэтическим материалом, чтобы они умели стихами органично разговаривать. Композиция по поэзии и прозе Д. Хармса мне дорога, потому что три четверти спектакля студенты придумали сами. Мне кажется, что в педагогическую задачу входит, чтобы студенты почувствовали вкус самостоятельной работы. – Меняются ли нормы сценической речи? Если – да, то с чем это связано? – Конечно! Я овладевал основами этой профессии в 70х годах, но уже в последующие 5-10 лет все поменялось: сама речь и методика ее преподавания…С чем это связано? Эстетика театра меняется ,и должна меняться речь…Я много слушал записей В. И. Качалова, О. Л. Книппер-Чеховой… - актеров МХТ… как они говорили! у них понятен каждый звук!…А мастера Малого театра! Какая у них сочная, выразительная, яркая речь… – Но так уже на современной сцене не говорят? – Да, с одной стороны, актеры не владеют техникой столь совершенно… И это плохо… Даже критерии на вступительных экзаменах снизились. В театральные вузы принимают не только с акцентом или говором, но и с дефектами речи. В прежние годы это было бы невозможно… Но, с другой стороны, реч должна отражать эстетику времени, то что привнесли… Эфрос, Ефремов, Товстоногов… Естественность, приближенность к обычной повседневной речи…, но это речь не бытовая а художественная. – Можно ли исправить говор? (место рождения накладывает отпечаток на нашу речь) – Да, причем парадокс заключается в том, что, чем сильнее говор, тем проще его исправить. Нужно заставить студента услышать, что он говорит не так как надо и он сам начинает исправляться. Легкий говор исправить уже сложнее. У меня была одна студентка, Елена Богданович, она исправила говор за три недели. Сделала практически невозможное! – Сценическая речь- это ведь не только отчетливая речь, но и грамотная с точки зрения норм русского языка, так? – Да, конечно. – Как вам кажется, что с этим происходит в современном театре, например, с ударениями? –Ну, конечно звОнит и лОжит, таких грубых ошибок нет. Актеры все после театральной школы, книжки какие-то читают, поддерживают свою форму. Могут забыть, что нужно говорить баловАть, а не бАловать, какие-то сложные вещи, а простые конечно нет. Никто не скажет позвОним или дОговор. – Как вы относитесь к недавним изменениям языковых норм? – Я думаю, что эта вся реформа произошла из за речи чиновников и депутатов, они часто совершенно безграмотно говорят. Хотя я должен сказать, что премьер-министр и президент - таких грубых речевых ошибок не делают. Оба говорят одноврЕменно, что приятно. Я думаю, что кто-то консультирует их. Я сам был в этой роли и знаю, как это делается. – Ваши студенты читают Пушкина и Мольера, а Вы…? – Классику. Сколько мне не подсовывали современную литературу, я закрываю книжку на 13-й странице, меня поражает этот «Шершавый язык плаката», как говорил Маяковский. Вот Улицкую люблю безумно, она мне кажется очень серьезным писателем. С удовольствием беру томик А. Чехова, М. Булгакова часто перечитываю. Из сегодняшних поэтов интересны: Е. Рейн, А. Найман – «уходящая натура», они ведь еще застали культуру 60х, общались с А. Ахматовой. – Чем вы занимаетесь в свободное время? – Люблю в лесу грибы собирать и безумно люблю путешествовать, не обязательно даже за границу. Я легок на подъем. И поезда люблю и самолеты. Даже этим летом, где я только не был и в Ницце, и в Каннах, и в Монте-Карло, и в Германии. – У вас есть своя формула счастья? – …этот вопрос требует какого-то… литературно осмысленного ответа. Счастье – это, когда тебя понимают, когда тебя любят. Когда хотят тебя видеть, хотят с тобой поговорить по телефону. Когда твои друзья живы, не болеют, когда твой сын в полном порядке... А формула счастья я не знаю, чтобы мы помнили (это серьезно) маму, которая ушла в 66 лет, отца, друзей которых уже нет. И ты их вспоминаешь и ставишь свечки в храме, хотя я не могу сказать, что я церковный человек. Я понимаю, что Бог должен быть внутри тебя. И если не пишешь доносов, не обижаешь, не оскорбляешь никого, то это и есть Бог в тебе.