Геннадий Курсков
«Поэзия – это
лучший способ
говорить о музыке…»
Бушующий
вихрь всех могучих стихий!
Горит и искрится, дробится на части
И вновь устремляется в высь поднебесья
В едином порыве, в едином сверканье,
В единой сжигающей бездне огня!
О,
свет лучезарный, где в солнечном шаре
Пульсирует музыка огненных сфер!..
Пронзает она и пространство и время
Сквозь молний зигзаги, пожары, вулканы
Мы слышим миров громогласный призыв…
Язык
и принцип позднего Скрябина, его образно-смысловой ряд, особый космизм и импрессионистическая красочность настолько сложны, что никогда не могут быть исчерпаны самым изощренным
анализом. До сих пор гармоническая сфера его открытий является одновременно и
проблемой, и загадкой для исследователей. В современную эпоху, в период интенсивных
открытий в науке и технике, в частности, в акустической физике, необходимо
коренным образом пересмотреть логику уже найденного в скрябиноведении.
Вполне понятно, что сам Скрябин открыл новые законы музыкального бытия[1],
новые ощущения пространства и времени и звукового вибрационно-волнового
процесса.
В его мировоззрении установилась своеобразная символическая система идей, некий
универсальный комплекс эмоционально-интеллектуальных ощущений и переживаний,
передающих космичность, бесконечную запредельность и
тайну творящего духа. «Скрябин своим творчеством новаторски обогатил
музыкальное искусство, расширил его границы, создал новые выразительные
средства»[2],
- писал Г.Г. Нейгауз в своей статье «К 40-летию со дня смерти». Эти
выразительные средства и есть особый принцип и язык, которые проявились в
создании герметически замкнутой тонально-ладовой системы, в выработке своей «ладо-сферы»[3]
музыки, в которой земное чувство переплавилось в горниле иных, надчеловеческих и космических представлений. Это раздвижение
границ музыки выводит творчество Скрябина на стык с проблемами психологии, с
новыми концепциями в философии, с движением научной мысли, связующим
«информационное поле» науки с открытиями в искусстве.
В его последней, 10-й сонате достигнут высший синтез сложности и простоты, звук
и его обертоны представляют живую пламенную, вибрационную стихию, передающую стерео-объемность пространства и
времени. Это связано, прежде всего, с амбивалентной многомерностью
художественно-образного содержания музыки и сложнейшей композиторской
структурой нотного текста.
Б. Асафьев, характеризуя поздний период Скрябина и образы поздних сонат, писал
о «трагедии космоса», переживаемой только теми, кто может ввергнуть себя в
состояние экстаза. «В каждой из последних сонат Скрябина разыгрывается
космическая драма – величественная и таинственно-непостижимая, говорящая многое
нашему бессознательному Я с большей готовностью, чем
рассудок».[4]
Звуковой мир сонаты, импульсивность и вибрационность
гармоний-тембров, всего фактурно-ритмического пространства вызывает
определенный ассоциативный ряд образов. Поскольку в своей основе соната не
укладывается в однозначную пантеистическую программность
(хотя внешние приметы импрессионистического пантеизма налицо[5])
ее содержательная сторона требует более глубинного представления и
осмысления.
Образы сонаты находятся как бы между высшей абстрагированностью
и ассоциативной наглядностью в силу бесконечно ускользающей стихии
«вибрационного космоса»[6].
Соната является живым пульсирующим «зеркалом»[7],
отражающим сложность внутренних представлений и ощущений.
Сам композитор в период создания этого сочинения ощущал тесноту
темперированного строя и ограниченные рамки фортепиано на границе новых
звуковых ощущений и вибраций. «Ведь эти звуки, наверное, - даже не те, что звучат на фортепиано… Мне уже тесно становится в
темперированном строе» (Сабанеев Л.Л. Летопись жизни и творчества А.Н. Скрябина
(сост. М.Пряшникова и О.Томпакова)
М.: Музыка 1985 с. 226-227).
Сама первоначальная нисходящая терцовая попевка минималистична и
кристально космична. В то же время, ее печальная
отрешенность «западающего в память» образа выражает пантеистическую тишину и
чистоту целостного Бытия. Пространственная регистровая «гулкость», реверберация
и отражение звуков окружают предельный лаконизм первых интонаций сонаты.
Это незримое акустико-объемное отражение звуков и есть тот «иной звуковой мир»[8],
находящийся по ту сторону текста и реального звука и выявляющийся через
исполнительскую технологию звукотворчества.
Сложность во взаимодействии трех кругов звуковых фаз[9]
(реальный звук, его «фантомное» отражение в обертонах, паузно-«вакуумная» тишина)
требуют от исполнителя предельного пианистического мастерства при полной
погруженности психики во внутреннее слышание
«дематериализованной» звукоткани музыки.
Особенность соотношения мгновений и длительного погружения через звук и время в
медитативное состояние сжимают сонатную форму до предельного минимума и
вызывают ощущение покоя и тишины «до» и «после» произведения. Соната окружена
«аурой тишины». За порог слышания, в ферматно-паузную «вакуумность»
пространства уходят вспышки–огни трелей и тремоло, вибрации всех звуков и
призвуков.
Идея сжатия музыки до точек-вспышек трелей[10],
до исчезновения в пустоте пауз и фермат особенно сильно выявляется в коде, в
«ее адском свертывании формы в микромир»[11]
перед бездной бытия.
Исполнитель должен иметь невероятную реакцию, чтобы выполнить все оттенки и
подробности текста на предельной темповой скорости и раскаленности
экстатического переживания. Сжатие – агония, «кинопленка быстрого свертывания»,
в которой проходит вся жизнь - одна из центральных идей 10-й сонаты. Этой
мгновенности жизни противостоит пустота, тишина и покой беспредельной
бесконечности.
В сонате даются две антагонистические мысли. Первая – это идея расширения
экстаза, подъема, завоевания, самоутверждения «прометеевского
я»; вторая – идея саморазрушения, перехода в сжатие и деление, в мозаику
распадающихся точек-звуков перед уходом в окончательное небытие. Эти идеи
выражают двойственность бытия, свет и тьму творения мира, «инь»
и «янь» вечной двуликости существования,
балансирующей между рождением и смертью. В разработке сонаты в момент
наивысшего подъема и лучезарности, в момент колокольно-вибрационного
пламени уже чувствуется задыхание в ощущении и бездны, и падения, уже явственно
возникает образ опаленных икаровых крыльев.
Вверху
– созвездьям нет числа
И света изобилье…
Внизу – лишь дно небытия
И сломленные крылья.[12]
Это
не тот огнедышащий свет истины в самоутверждении творящего духа. Это не та
близость сверкающей звезды и безумный экстаз 4-й сонаты. Там Скрябин находится
на пьедестале победы. Здесь же, в кульминации 10-й сонаты – это экстаз
находиться внутри пустоты. Он окружен невидимой бездной небытия.
В этом смысле кода, агонизирующая в пляске звуковых вибрационных сущностей,
тоже окружена пустотой. Кода как бы пародирует идею восхождения в судорожных
конвульсиях микро-сжатия. Экстаз перерастает в идею агонии. Порой
кажется, что образ Мистерии Вселенского праздника невозможен из-за краткости и
бренности человеческой жизни[13].
Здесь, в 10-й сонате мистериальный дух победы претерпевает трансформацию через
традиционное понятие прощания и ухода в изначальную «немоту мира».[14]
Не
найти нам смысла в бесконечности
В суете земных цивилизаций.
Мы – лишь эхо творящей Вечности
В бесконечности ее импровизаций.
Ассоциативно-поэтическая
программа автора, основанная на методе расшифровки скрябинских
ремарок к 10-й сонате как одном из многочисленных методов постижения ее
содержания на фортепианных уроках, наряду с другими проблемами скрябинского направления.
………………………….
………………………….
………………………….
Там в недрах Вечности
Рождается Закон
И образ Времени и Знания.
Из звездной млечности
Доносится к нам стон
Стихийной мощи мироздания.
Возникшие из недр небытия,
Из пустоты безличного молчанья
Творение божественного «я»
Распространило всюду очертанья.
Как от огня исходит свет,
Расходятся от звука обертоны –
Так созидается Завет,
Так воздвигаются Законы.
В круговороте солнц, планет
Мысль дерзновенная стремится
Вся перейти в огонь и свет,
И бездна в бездне отразится.
……………………………….
……………………………….
……………………………….
И в пульсе жизни быстротечной
И в пламенных стихий игре
Нам грезится зеркально-вечный
Полет к таинственной звезде.
О, сладкий ужас ожиданий
И зов Икаровой судьбы,
Где дар мистериальных знаний –
Вся суть божественной игры.
……………………………….
…………….…………………
……………………………….
За все последует расплата,
За счастье жить, экстаз, полет.
В час вечной ночи нас зовет
Его последняя соната…
В ней маятника строгий ход,
Миров кристальных панорама.
В пророческих сигналах первых нот
Пульсирует космическая драма.
Проходит все. Как Звуки в Тишину,
Так Время переходит в Вечность,
Чтоб увести в незримую страну
За звездный круг, за призрачную млечность…
Из поэмы Г. Курскова
«Памяти Скрябина»
