|
"И я, и этот
мир – всего лишь чья-то мысль…"
Виктор (а вот и
не Гюго) Пелевин
Давай поиграем в "Города". Помнишь, совсем,
как в детстве, не таком близком, чтобы ощущать себя ребенком, но и не таком
далеком, чтобы совсем о нем забыть. Что ты припомнишь на "н" -
пятнадцатую букву алфавита, состоящую из трех палочек: двух вертикальных и
одной горизонтальной? Новосибирск, Нью-Йорк, Норильск, Неаполь, Нефте-Юганск… А
Нижний Новгород ты вспомнишь? Так это же на букву "г". Почему на
"г"? Потому что имя ему Горький...
Мне все равно, как называется мой город - я могла
родиться в любой точке земного шара. Глобус крутиться вокруг пластмассовой оси,
я тыкаю в него наугад пальцем и попадаю на юг Африки, в Кейптаун. Моя кожа
темнее ночи, а волосы кудрявы, как морская пена. Утром и вечером, когда нет
жары, я работаю на кукурузной плантации. Моя прабабка была знаменитой ведуньей,
она лечила смертельные болезни, отгоняла злых духов и призывала добрых.
Говорят, будто часть ее дара перешла ко мне, но я не знаю, как им пользоваться.
Я просто люблю смотреть, как приходят в порт корабли. У меня такое ощущение,
что они – это лепестки одного большого цветка, которые когда-то оборвал и
разнес по всему свету ветер. Но теперь они вновь собираются здесь – в порту
Кейптауна.
Глобус продолжает свой бег, я вновь закрываю глаза и
выставляю вперед указательный палец. На этот раз я в столице Чехии Праге. Я
загадочна и сентиментальна, каждую неделю посещаю католическую церковь, скорее
по привычке, чем от настоящей веры. К тому же, так я не выделяюсь среди своих
соседей, и они не могут сказать обо мне ничего дурного. Заняв свое место во
время воскресной мессы, я думаю о том, что в моих зеленых глазах отражается
весь мир. Тогда я просто закрываю их и…
Теперь я живу на страницах какой-то книги. Может
быть, это любовный роман, которым зачитывается дамочка в метро, пропуская
нужную ей остановку, может, какое-то нетленное произведение, которое никак не
осилить ученику девятого "А" класса… Я уже не знаю. Но кто сказал,
что я не могла родиться в голове какого-нибудь писателя и после перенестись
героиней в его произведение? Кто сказал, что я не могла родиться мелодией в
сердце какого-нибудь композитора или светотенью в воображении художника? Но и
тогда я бы имела собственную жизнь, собственную судьбу - счастливую или не
очень, но свою…
Но я родилась в Нижнем Новгороде. Именно эта точка на
карте расширилась для меня до пределов города. В детстве он был всей вселенной,
и кроме него ничего больше не существовало, как, видно, помимо материнской
утробы, не существует для зародыша. Но вскоре утроба становится тесна, и
зародыш выбирается в другой мир ребенком. Так и для меня вскоре город стал
тесен. Я смотрю на него, как на рубашку, из которой выросла. Мне жаль его, но
еще больше жаль себя за то, что не могу снова стать маленькой и влезть в
любимую одежду. И все, что остается – это воспоминания. Самые ранние размытые и
нечеткие, как фотографии, снятые без фокуса. Самые поздние настолько реальны и
близки, что обдают меня своим жарким дыханием. Слишком много связано с городом,
слишком…
Я возвышаюсь в окне кухни, у которого по своему
обыкновению глотаю несладкий чай. А над городом возвышается Горький и смотрит
из-под непроходимой чащи бровей. Он стоит столбом, заведя свои мозолистые,
забрызганные чернилами ручища за спину. Горький похож на стража, трехголового
пса Цербера, охраняющего вход в царство мертвых. Горький, мы живы, мы пока не
умерли! Ему все равно. Он - это гордость и проклятье города.
Памятник
вполне "рукотворный", его даже можно потрогать. Правда, только постамент – все
остальное слишком высоко. А еще есть сидящий Горький (кто это его посадил? он
же памятник!), совсем небольшой. К нему можно забраться на колени. Горький
добрый, он не станет возражать. Да и кто посмеет возмутиться, если к нему на
колени сядет такая красивая девушка, как я? И Горький не будет тем более,
потому что он больше не вызывает у женщин того интереса, который, видимо,
вызывал, когда был жив… А так хоть на коленки сядут и погреют немного их,
мертвецки холодные, своими теплыми попками.
Горький смотрит на меня и кажется, что сейчас
прослезится. Алексей Максимыч, это не вы наплакали Волгу? Ах! она текла еще до
того, как вы родились. А я думала, что сначала появились вы, и уж только потом
Волга - река, которая пахнет осенью. Боюсь, что ее воды – это единственное, что
есть ценного в Нижнем Новгороде. Но Волга вмещает в себя, как большая матрешка
маленьких, и другие города. Поэтому она не принадлежит Нижнему, это он
принадлежит ей.
Во-о-о-лга! я падаю перед тобой на колени и
разбиваюсь вдребезги. Пусть мои осколки разнесутся твоими водами по всему
свету, как кровью разносятся витамины по телу. Волга – исколотая вена, в
которую в миллионный раз вонзает свой шприц наркоман. Но удовольствия от этой
процедуры он, к сожалению, больше уже не получит. Волга, его драгоценная вена,
мертва. Она теперь не способна чувствовать ни страха, ни радости. Лишь по
привычке гонит река чернильную воду вперед (ни шагу назад - только вперед!). На
самом деле Волга остекленела, как стекленеют глаза у покойника. Я закрою их,
чтобы не видеть этого ужасного взгляда. Волга, я не приду на твои похороны, не
потому что разлюбила тебя, а потому что не выношу кладбищенского запаха. Там
пахнет свежей землей и дождевыми червями. Вообще-то, я ничего не имею против
дождевых червей: в детстве мне даже приходилось играть с ними в цирк - они были
дикими животными, а я их укротителем; они без страховки прыгали в пропасть с
лавочки и героически преодолевали препятствия в виде березовых веточек, которые
по моему желанию возникали у них на пути. Волга, я просто не выношу
кладбищенского запаха, прости! Лучше я пойду поболтать с твоей младшей
сестричкой.
Нижний Новгород расположился на перекрестии двух рек:
Оки и Волги. Здесь они сплетаются, словно две любовницы, а потом Волга, выпивая
Оку до капли, продолжает свой иллюзорный бег. Волга, что же ты сделала со своей
бедной сестричкой? Говорят, она обмелела… Да, я знаю, что она не сестра тебе
вовсе. Но зачем ты, как вампир, пьешь из нее? Волга восстала из мертвых упырем
и теперь готова вновь и вновь вонзаться в теплую плоть.
Ее красная пасть с торчащими кверху зубами – это
Кремль. Он насквозь протыкает небо, и, причмокивая, как младенец у материнской
груди, всасывает в свое нутро облака. Зачем ему столько облаков? Не лопнул бы,
родненький. Я знаю, что Кремль иногда проглатывает людей. Только это строжайшая
тайна. Многие о ней догадываются, но никто не говорит вслух. Кремль тоже
безмолвствует. Я вас уверяю, что если он скажет что-нибудь, то из него тут же
посыплются машины, дома, люди, звезды и многое другое. Он проглотил все это
когда-то, как огромный бессовестный крокодил. Я не берусь осуждать его,
поскольку городу от этого одна только польза: меньше пробок, меньше людей на
улицах. Если бы Кремль не старался, глядишь, Нижний и Москву бы перерос… А так
вполне компактный город: не огромный, но и не маленький. Постоянно говорит, что
он третий город по величине в России, забывая при этом, что третий всегда
лишний.
Я пью свой несладкий чай, обжигая язык и горло.
Где-то на главной улице Нижнего, напоминающей прямую кишку, движется
нескончаемым потоком плотная масса людей. Они и город равнодушны ко мне, потому
что я для них не больше, чем амеба или туфелька инфузория, которую даже на
палец не оденешь, не то, что на ногу. А я просто не могу спокойно относиться к
городу. В моем сердце, как лава во чреве вулкана, закипает ненависть. Скоро,
скоро она вырвется через мое горло наружу, потечет по улицам города, затопит
людей, которые позабыли свои лица дома в шкафу и бродят, безлицые, похожие на
приведения, туда-сюда; затопит корявые деревья, листья которых похожи на
доллары - такие же зеленые и так же бесполезно шуршащие на ветру. Я буду
исторгать из себя раскаленную лаву ненависти до тех пор, пока город не запросит
пощады, пока на его выцветшие глаза не навернутся слезы. Но я буду неумолима,
ведь настоящий тиран никогда не останавливается на половине пути, иначе его
сочтут слишком мягкосердечным и не восславят в веках. С каменным выражением
лица я буду продолжать разрушение города, который ненавижу. Ладонью прихлопну
холмы и превращу их в равнину, дуну на дома и они развалятся, а самые крепкие
улетят в волшебную страну Оз.
Боюсь, что вскоре от Нижнего останется лишь его
отражение в Волге… Тогда я сяду по-турецки на берегу и стану вспоминать город:
как смеялись надо мной, подергивая усиками, его красные трамваи, как нарочно
убегала из-под ног закрученная восьмеркой Чкаловская лестница, ведущая на
набережную, как стыдились вечерами смотреть мне в глаза его фонари…
Я наблюдаю свой город с крыши четырнадцатиэтажного дома:
люди внизу рассыпаны как пригоршня семечек, а сооружения готовы разместится на
моей ладони. У города пока нет имени, он не отмечен на карте, и я не знаю, в
какой части света ему следовало бы располагаться. Но все это сейчас совсем не
важно. Разлинованный моим взглядом, город начинает укладываться в какие-то
рамки, но, по мере того, как сгущаются сумерки, выходит из них.
Где-то совсем далеко красным сигаретным огоньком
горит телевышка, а на фоне чернеющего неба отпечатались строительные краны,
напоминающие гигантские виселицы. Город строится и растет. Он – живой организм.
Здесь - на крыше - я отчетливо чувствую его дыхание, держу руку на его пульсе.
Тук-тук-тук… Это пытается вырваться их грудной клетки его сердце, сокрытое от
меня яркими огнями, которые уже начали зажигаться повсюду. Звезды вверху, огни
- внизу… Все перемешивается, и я теряю ориентиры между землей и небом. Я
воспаряю книзу, но потом оказывается, что я падаю кверху. Город со смехом ловит
меня, зажимает в своих липких объятьях и произносит тихо-тихо на ухо, чтобы
слышала одна я, свое новое имя.
|
