Обещаю быть  |  Глава 3

Глава 3. Перекресток.

Я куда-то глубоко падал. Сигаретный дым обволакивающего нас и лодку тумана сначала окрасился в грязный, а затем в черный дым горящей нефти. И я глухо стукнулся о прошлое.

 Я стоял на детской площадке. Только что вывернул из-за угла и прошел по инерции еще несколько шагов. Остановился, став похожим на фонарный столб. Через широко раскрытые глаза проник зрительный сигнал – зрачки стали резко сужаться – было очень светло. Поздний вечер, но яркий свет, как днем. И только тогда я осознал, что творится перед моим взором нечто очень странное. Дальнейшее снилось мне отчетливо, как не всегда воспринимается даже реальность. Причем сон этот повторялся уже много раз. А остатки сна всегда продолжали меня грызть и вне его.

Я видел столбы дыма и огромный костер, в котором жарился мой дом. Как капли подсолнечного масла прыгали ввысь обгоревшие кусочки, обжигая небо и оставляя на нем вспухшие волдыри дыма. Затем медленно пеплом опускаясь, погребали под собой все живое, напоминая о неизбежности судьбы. Не смотря на мое потрясение, на гонку мыслей, что стадом травоядных животных неслись от опасного хищника, мое оцепенение длилось мгновения. За эти секунды я все вспомнил особо ясно: 15 минут назад я вышел обыденно в магазин за продуктами. По пути, этажом ниже, зашел к Игорьку – парнишке, лет десяти…Болью здесь окрасился мой сон…

У нас с женой не было детей – она не могла забеременеть. Я любил ее. Но для нее это бремя оказалось слишком тяжелым: она ушла в загул. И не вернулась. Как-то раз я слышал, что она часто меняет мужчин: надеется. Я тоже. Потому и не женюсь снова: а вдруг ей когда-то надоест и она вернется? Хотя и не уверен, что смогу принять ее снова в свою жизнь. Наверное, мое чувство уже успокоилось и тихо дремлет, свернувшись клубочком где-то в глубине моего сердца. Но, пожалуй, дело даже и не в ней, а во мне: просто лень искать другую. Ведь она будет другая. А другое – всегда чужое и опасное. Поначалу, конечно. Потом даже грязное и плохое, став "своим", по-своему ценится и оберегается. Но мне было лень искать еще одну другую привычку. Лишь было жалко и глупо то, что у меня по-прежнему не было детей. У меня не было сына. Почему-то я всегда хотел, чтобы у меня был именно сын.

Да, я был учителем, а ученики - как собственные дети, так считается. На самом деле, это совсем не так. Начальные классы – они отсиживали за партой несколько лет и уходили к другим учителям. А я хотел растить сына, быть с ним не только в ограниченное уроком время, а видеть, сопереживать его развитие, вместе с ним получать подзатыльники жизни, наступать на грабли. Да просто - любить.

Игорек – сосед, я готовил его к поступлению в специализированную школу для начинающих гениев, как ее здесь называют (идея такой школа интересная, но для нашей системы образования – глупая). И тогда у нас завязалась дружба. Его отец много работал, много зарабатывал. Много терял в общении с сыном. Поэтому Игорь тянулся ко мне – "псевдо"-отцу, а я, понятно, к "псевдо"-сыну. Но эти "псевдо" ничуть не мешали нам: мы были лучшими друзьями. А приобретенные отношения оказались даже лучше многих настоящих.

Сегодня же, уходя за покупками, зашел к нему: он игрался в новую компьютерную игрушку, весь в нее поглощенный. Зная, что у них завтра контрольная, намекнул на необходимость подготовки.

 - Ладно, - вяло откликнулся он, даже не поняв полностью сути намека.

Я усилил его, пообещав, что через часик-два, вернувшись, составлю ему в игре компанию.

 - Правда? – сразу оживился он – компьютер компьютером, но играть с живым человеком, который неплохо соображает в этом, намного интересней: больше эффект неожиданности, возможность роста профессионализма у конкурента, ну и просто элемент дополнительного общения вне рамок игры.

 - Честно-честно? – переспросил он.

 - Правда-правда – вторил ему, - но только, если ты пообещаешь, что сейчас же будешь готовиться.

 - Обещаю, - кисло вздохнул он.

 - Я тебе верю, - сказал я, подозрительно глядя на него. В ответ подразумевалось еще одно "обещаю" или заверение, что не зря я ему доверяю, но он схитрил:

 - Я тебе тоже.

 - Эх, - я вздохнул и вышел с убежденностью в том, что он не сможет преодолеть себя и до самого моего возвращения так и просидит за экраном.

Продуктами снабдился быстро, но от предполагаемой прогулки решил отказаться: не выспался. Мою голову клонило к подушке, как одинокий цветок клонит к земле сильный ветер. Стремление тела стать параллельным полу в квартире подталкивало меня нетерпеливо сзади.

Поэтому я так долго осознавал: дом горит! Мой дом горит! Там Игорек!

И тут я проснулся. Покрытый чем-то противно мокрым и холодным. Мне показалось, что этот жар, который ощущал во сне, на самом деле был вызван жгучим холодом покрывшей меня смеси изморози и тумана. Так бывает иногда: на мгновение суешь руку в ледяную или очень горячую воду и не можешь понять, какая же она на самом деле. Осознаешь лишь, что она слишком необычная, а значит – опасная. Я закашлялся, вытряхивая из себя дым, как из ковра пыль. Но вместо одной серости ее место тут же заполнила серость другая: туман. Да уж, чего-чего, а серости в жизни предостаточно.

Меня покачивало. Я долго не мог понять, где я? Волны, водные песчинки, наполняющие воздух, плеск: плям-плям, плям-плям. Воспоминания ворвались резко и беспощадно, вернув к реальности меня сразу и окончательно: мы утонули. Вернее, наш теплоход с более, чем 30-ю человекам на борту. Там, глубоко под нами, он обрел свою последнюю пристань. Остались только мы. Хотелось надеяться, что спася кто-то еще. Надежда, конечно, это огромная сила, но у нее есть значительный недостаток: только ее мало.

И я сидел, приходил в себя, осознавал состояние безнадежности. Это длилось несколько минут. Но за это время, только начав переваривать произошедшее, я тут же достиг состояния тошнотворности и решил отложить воспоминания на потом: сейчас не до этого. Взглянул на мальчика: он успел стянуть с себя одеяло, хотя жары никакой не было. Я осторожно подобрался к нему, лодка при этом остерегающе покачнулась, дотронулся рукой до лба. Так и есть: жар. Сделав более тщательную ревизию аптечки, обнаружил антибиотики и жаропонижающее. Он, не просыпаясь, проглотил их и запил. Теперь он весь дрожал: жар сменился мандражным замерзанием. Я долго сидел около него, постоянно поправляя одеяло, хотя того и требовалось. Просто так мог рассматривать его и не думать.

Лицо малыша было серьезным даже во сне. Интересно, какое состояние лица больше отражает сущность человека: сонное или бодрствующее? Когда человек спит, он беззащитен, а на лице отражается его настоящее выражение. Здесь ничего не скрывается, все как есть. Но очень трудно в непотревоженных чертах увидеть это "все". Когда же бодрствует человек, через его мимику лица его выдают эмоции, причем намного ярче и выразительней. Зато здесь, хорошо потренировавшись, можно научиться обманывать других. Какому "лицу" верить больше?

Так я долго смотрел на него, пытаясь понять: кто он, зачем он? Умеет ли улыбаться? Судя по раннему взрослению, которое читалось в прорезанных морщинах меж бровей, у него, вероятно, очень трудная жизнь. Какие сны его посещают? Снится ли ему что-нибудь радостное и светлое? Знает ли он эти чувства? В какой мере? Сжатые губы его выдавали серьезность, словно еще не проснувшись, снова готовился к трудностям и проблемам. Только он даже и не предполагал, как сильно изменилась его жизнь. Надолго ли? Сколько еще продлится его жизнь? И вдруг мне стало так обидно за него: вот он, ничего хорошего еще в жизни не познав, может умереть. Он и не жил еще, наверное, а только выживал. Неужели так все и закончится для него?

 Я продолжал изучать лицо мальчугана и заметил, что какое-то ускользающе - неуловимое сходство есть у него с Игорем... Или мне просто очень хотелось видеть это сходство? Верилось, оно есть.

Крупная волна шлепнула лодку по бедру и брызгами осела у меня на лице. Пощечина отвлекла меня от тянущихся жвачкой мыслей: я занялся осмотром вещей и своих планов на будущее. Итак, что больше всего не хватает для продолжительного ожидания помощи? Еда: много хлеба, печенья, а также консервы есть, лекарства, чтоб не дать ему разболеться, нет воды. Почти нет. Три бутылки на двоих (нет, уже меньше) хватит где-то на три дня, может на четыре. Вопрос в том, сколько нас будут искать. Сигнал пропал ночью. Сейчас – 3 часа дня (часы оправдывали свою репутацию водонепроницаемых). Отсутствие сигналов уже замечено. Однако есть два "но". Первое – мы по желанию большинства туристов отклонились от курса и направились к островам, знаменитыми своей красочностью и переполненостью редкими видами животных... Кроме того, сильно затруднит поиск спасателей туман. По словам капитана... в мозг ворвался жуткий образ его, за штурвалом, но под водой... я тут же стал смотреть в туман и серость стерла все яркое. Вообщем, я мысленно сморщился, чтобы не допустить призрака в мысли снова, этот туман мог продержаться в этой части океана еще несколько дней. Иногда, правда, он длился до двух недель... В таких условиях найти нас будет почти невозможно, пока период серости не пройдет. Хотелось надеяться на лучшее. "Надежда умрет вместе с нами", мрачно пошутил мой сейчас почти не контролируемый ум. Дикая и жестокая случайность (случайность ли?) разрушила наш корабль именно в этой зоне, ведь вечером бы уже могли наслаждаться теплым солнцем на прекрасных островах со стаканом ледяного сока и... Что за ерунда? Что за глупые теперь мечты? Выжить бы. Вместо подушки моя голова коснулась жесткого деревянного бортика, но мне стало все равно, потому что сознательно меня уже здесь и не было.

Я снова сверзнулся в сон…

Стоял перед своим домом. Он горел. А в меня медленно проникла мысль: там Игорек!

Тут все стало панически - больно - ужасно страшно. Мои сумки противно плюмкнулись о край детской площадки, бутылка пива, раскромсанная, впилась в песок, алкоголь стал мокро впитываться в недавно построенные куличики. Но эта нелепость была вне меня. Ведь я уже, не осознавая, привязывал собаку к фонарю. А потом бежал, не чувствуя ног, не понимая, что люди отпихиваются моими руками, что мой затылок ловит недоуменные, шокированные и жалостливые взгляды. Эти люди наивно полагали, что могут понять меня сейчас. Я не чувствовал, как меня пытались удержать, как кричали что-то вслед. Только гулкий стук подошв о ступени, громыхающий ритм крови, наполняющей мои мысли, рвущееся выпрыгнуть сердце. Нет, ступенек тоже не было. Не было нагоняющего звука сирен. Пожарных, мелкими черточками высаживающихся из машин, тоже не было. Была громыхающая кровь в голове, дым в мозгах и легких, потеря сознания, борьба, безумство, но главное - была заветная дверь, там ждал меня Игорек. Поэтому нет, дыма и огня тоже не было. Была цель, была смерть и я. И мы оба, кто быстрей, стремились к этой двери. Я спасал самое ценное в своей жизни: жизнь моего сына…

 Я взбегаю на его этаж, судорожно толкаю дверь. Заперто. Дрожь в теле. Дрожь в руках. Еле сдерживаемая паника. Ключ. Снова дверь: я в коридоре...Разветвление: налево, направо. Все в дыму, и дверей в конце каждого из коридоров не видно. Но я и так знаю... Я уходил, он сидел за компьютером, значит направо. Но он обещал пойти учится: тогда налево. Обещание...Реальность. Я разрывался. Все это вместилось в одну секунду нерешительности. Куда??!

Обещание...Он - ребенок...Желание...Оно сильнее. Направо. Я кинулся, глотая дым с кровью и слезы с угарным газом, рванул всего себя вдоль по коридору. Не помню, как распахнул или выпенул дверь, влетел в комнату, набитую дымом, стал на ощупь искать. Искать Его. Под столом, с уже еле различимым обуглившимся компьютером, под кроватью, в шкафу...Натыкался на горелые предметы, спотыкался, падал и ползал, тиская пол. Дышал через рукав, закрывал за бесполезностью разъедаемые белым ядом глаза. И искал, рыскал в желе из дыма вечность. Вечность длилась мгновения. А потом понял: его здесь нет. Я ошибся. Он выполнил свое обещание. А я, я не поверил.

Я обжигался - не замечал. Задыхался - не замечал. Почти уже умер - не замечал такой мелочи, но мчался в мыслях и почти полз по стенкам коридора. Вот тот поворот. Начинаю течь по стенке влево. Теперь-то я не ошибусь и спасу его.

Вместо двери в тумане проявилась страшная стена огня. Она изливалась из комнаты. Я хотел прыгнуть, как последний сумасшедший, в этот огонь. Мне было уже все равно: я не чувствовал жара. Казалось, уже сам был сплошным огнем... Но мое пекло было беспощадней настоящего... Я схватил последним усилием концентрированного углекислого газа и исчез.. Исчез для надежды спасти сына… Он всегда был мне сыном...

И...Я проснулся. Открыл глаза резко, словно желая отогнать тот кошмар, от которого убегаю уже столько лет… Но передо мной возникали образы из сна снова и снова. Я проснулся? Это так называют. Просто на передний план я выдвинул то, что принято называть реальностью. Хотя, может быть, как раз в этот момент я спал...

Кошмар (или действительность?) на время спрятался в запутанных коридорах или извилинах моего серого вещества, обычно именуемого мозгом. Серое вещество, серое... Да, именно серое вещество окружало нас, сжимало в своих тисках... Но сейчас это был не мозг, а густой, как желе, туман. Такой же таинственный, обманчивый и трудно познаваемый.

Только раньше туман был цвета свежевыдоенного молока – насыщенно белый, а теперь в него добавили слой грязи и тщательно с ним перемешали. И вот такое грязное молоко страшило своей неизвестностью больше, чем определенность бесконечного океана.

 - Ведь никто больше не выжил, да? – спросил меня слабый взросло-безнадежный голос, чем выдернул из раздумий и заставил поднять глаза на мальчика: я хотел увидеть, откуда такая безнадежность, которая свойственна взрослым больше, чем детям. Только для ребенка она, при случае, становится великой трагедией, а для взрослого – обыденным и привычным чувством. Сейчас я, услышав именно ее в вопросе, наткнулся, как на штыки, на взгляд мальчугана. И мне самому стало не по себе от страха и обреченности. Показалось, что передо мной сидит человек взрослее и умнее меня, а я - маленький и наивный ребенок, которого отчитывают. Глупо, вообщем. Я отвел взгляд, сказал, ощутив стыд:

 - Нет, никто…Больше никто не выжил, - в меня ворвался запах гари, я ощутил, как захлебываюсь, - а нам... нам просто повезло.

 - Почему погибли они, почему не я?

 - У тебя еще вся жизнь впереди, - я чувствовал, что плохо понимаю его.

 - Я уже забыл, что такое жизнь, - он углубился в мысли, вернувшись от них, продолжил, - я хотел сбежать. но бродяжничество, что меня ждало, детдомы, унижения – разве это жизнь? С ними же – он глянул вглубь серых вод, и я поймал в его взгляде сочувствие, но оно быстро улетучилось как эфир, - с ними тоже было только существование. Я заметил, что его глаза – тоже серые и непроницаемые, подобно туману. - Лучше выжил бы кто-нибудь из них. Но повезло мне. Почему я? Это очень глупо.

 - Да, жизнь противоречит сама себе… но не в твоем случае, - быстро добавил я. Он глянул на меня, словно я погряз в банальности по пояс, того и гляди грозясь уйти туда с головой, - Да, согласен, что справедливости нет, но из этого заключения вовсе не следует, что стоит отрекаться от стремления к ней.

Он замолчал. Угрюмо и насуплено.

Сидел при этом, завернутый как кукленок, отчего выглядел беззащитным, каким обычно кажется существо без конечностей. Но на меня смотрели старческие глаза, а все вместе вопиюще кричало о несоответствии возраста и отношения к жизни, и я терялся, не знал, как себя вести с ним – десятилетним стариком.

Помню, в свои 14 лет я даже не задумывался над такими вопросами о том, какой будет моя жизнь лет эдак через десять, и вообще, зачем нужна. Правильно, ведь рос я избалованным мальчиком, которому давали все, что ни попросит. Я наивно и чистосердечно наслаждался всеми удобствами своей обеспеченной во всех материальных отношениях жизни. И лишь позднее, когда эти удовольствия основательно надоели, стал я задумываться о менее приземленных вещах: о смысле жизни, о моем назначении в ней, о том, куда вообще-то движется человечество? И тогда появление этих вопросов перевернуло отношение к жизни с ног на голову, вызвав противоречивые чувства страха и гордости. Первое появилось из-за того, что вопросы показались мне грандиозными и слишком объемными, такими, что вмещают жизни многих и многих людей, которые жертвовали на их изучение свои жизни и тех, что будут делать это в дальнейшем. Кроме того, они являются для меня, и я считал – для всех людей, жизненно необходимыми, поэтому мне приходилось часто удивляться, как это люди, в том числе и взрослые, не могли мне на них ответить. Гордость же наполняла из-за того, что не только мои сверстники, но и, как я понял, очень многие люди даже не задумывались об этом. Поэтому я казался себе умным и значимым, считал очень уникальным. Думал, что никто меня не понимает. И этим объяснял все пробелы в общении и ссоры с другими: глупыми и непосвященными, а значит недостойными моего внимания.

Так уникальность все больше отдаляла меня от друзей, а страх одиночества и количество безответных вопросов нарастали. Но мне казалось, что вот-вот я отыщу гениально простое решение... И становился все более замкнутым, объясняя свой тяжелый характер нежеланием размениваться по мелочам и портить мелкой крошкой суеты размышления о высоком. В поисках я много читал, расспрашивал умных людей, часто уединялся для великих дум. И, в конце концов, просуммировав горы информации, вывел "свою" теорию построения мира, а, соответственно, отношение к нему, смысл жизни и цель человечества. Все оказалось достаточно просто и уложилось бы в размер маленькой брошюрки. Как и хотелось.

И кочевал я по этой основе достаточно долго, разрабатывая и расширяя ее... Пока не увидел, не почувствовал, не ощутил огромности мира, громадности даже! Бескрайность, которою осознать нельзя! И тогда я понял, что твердь моей теории – не что иное, как побег, побег от этих устрашающих вопросов. Это не ответы. Это успокаивание, усыпление разума, чтобы он мог решать более насущные проблемы, вернуться к той самой суете, которую презирал!

 И вот тогда я ощутил ужас! Страшно оказаться на краю пропасти и заглядывать в бездну, но еще страшнее осознать, что ты в ней находишься!

Твердь рассыпалась, а я оказался в темноте и в невесомости. "Иди, куда хочешь, ты все равно никуда не придешь! На этой бесконечной дороге твои перемещения – лишь нелепые дергания из стороны в сторону на одном месте", - вот что ощутил я. Мне не хотелось в это верить, но и строить глупую ограниченную плоскость, сознавая ее иллюзорность, уже не мог: разве вы будете верить во что-то, если вас убедят, что это иллюзия? И когда кто-то начинал рассуждать об этом, рассказывая свои умопостроения, я сочувствовал - ему еще придется окунуться в ужас от разрушения своих стремлений, идеалов, основ.

Я же, живя в этом ужасе, научился прятать его в далекий угол. Но теперь он, объединившись с чувством вины, стали подчинять меня себе.

 - Как хоть тебя зовут? – сквозь неловкость замерзшего разговора, спросил я.

 - Нас не успеют найти, мы все равно умрем здесь, так какая разница?

 - Меня – Олег, - словно не услышав его выпад, сказал я. Раздражение – детская защита. Наконец-то я увидел в нем ребенка. Обычного испуганного ребенка.

 - Дима.

 - Очень приятно.

 - А мне нет, - я улыбнулся, внутренне, чтобы не раздражать его еще больше, ведь он-то относился к своему чувству вполне серьезно.

 - Расскажи мне про себя. Почему ты хотел сбежать?

 - Это не ваше дело, - буркнул он. Парнишка боялся открыть свои чувства, я почти кожей ощущал невидимую, но прочную защиту. Но мне хотелось верить, что это не навсегда и он еще не разучился доверять окончательно.

Мы сидели. Молчали. Избегали смотреть друг на друга. Это нормально выглядит, когда на улице города ты словно "не видишь" человека, не замечаешь его, чтобы не здороваться, не заводить ненужный, неприятный или опасный разговор.

Здесь же, где на протяжении многих и многих миль не было других людей, это выглядело... смешно. И чувствовалось тяжелое неудобство, словно этот туман всем своим весом лег психологически на нас. Словом, выглядело глупо. Но эта была молчаливая борьба, которую мне надо было выиграть, чтобы он сам сделал первый шаг сейчас и смог мне доверять потом.

Я стал вслушиваться в необычную тишину: раньше, в молодости, мне очень хотелось услышать абсолютную тишину. В квартире моей постоянно что-то шумело: будь-то холодильник, капающая вода из принципиально не заворачивающегося крана или же неугомонные соседи, у которых вместо рук, ног, а временами казалось, что и вместо головы стояла батарейка Energizer. Город, где я жил (как и все города), тоже гудел, словно потревоженный улей, всевозможными звуками и днем, и ночью. Улицы его были переполнены громыханием транспорта, наводнением голосов, шагов... словом, гул жизни плотно теснился в городах и пригородах.

Часто и на природе доносились его пагубные звуки, заглушая мысли, идеи, которые, возможно, были бы умными, но этого уже не узнать, так как не были они услышаны. Если же была возможность выбраться достаточно далеко от города, чтобы чувствовать присутствие только природы, то, хотя мыслям это ничуть не мешало, все равно воздух был напичкан как шкаф не знающей меры модницы, шелестом травы, треньем листьев на деревьях, изворотливыми твореньями птиц. Это очень благотворно для души. Расслабляет и успокаивает, усыпляет даже. Но я до этих пор так ни разу и не слышал настоящей тишины. И мне было интересно ощутить – какая она?

Здесь я "услышал" ее. Здесь, где серый туман словно впитывал бесследно в себя всю жизнь. И поглощая жадно, ничего не отдавая обратно. Мы сидели, словно в глубоком обеззвученном бункере, где нечего слушать, не на что смотреть, не зачем жить... Бункер из тумана давил на мозги, забирался в легкие. И душил, душил… И хотелось кашлять и кричать, чтобы убить звуком пустоту, которую она рождала. Теперь я, познав настоящую тишину, больше не хотел ее слышать. Любой звук даже раздражающий - при ведении железа по стеклу - стал бы райским спасением, потому что тишина жестоко оставляет тебя наедине с самим собой. Она люто и чересчур беспощадно откровенна, если вы понимаете о чем я.