«…Дни стояли туманные, странные: проходил мерзлой
поступью ядовитый октябрь…» В том «загадочном», «ужасном», «фантастическом»,
что происходит в «Петербурге», есть ожидаемое и знакомое – это осень. Но в
Петербурге, «в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью бесконечных
пересекающих призраков», осень перестает быть только фрагментом года. В
туманах, призраках, странностях осени угадывается история самого
города: «- на теневых своих парусах полетел к Петербургу Летучий голландец из
свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь воздвигнуть
обманом свои туманные земли…» Осень кажется частью Петербурга, состоянием его
времени, схваченного мокрым ветром; пространства – бледного, затуманенного.
По-осеннему, по-петербургски бледны и серы лица
жителей; сумерками, темнотой умножены тени.
Петербург, выровненный геометрией проспектов,
домов, карет, видит осень сквозь линии – линии лестниц, мостов. И они в осени
продолжаются: пространственный переход уподобляется переходу временному.
Для романа более значим сам процесс
перехода по «большому черному мосту» или затрудненного подъема по «грозной,
теневой, сырой лестнице», чем достижение другой, новой точки. Переходность
осени, эта неопределенная и, как следствие, тревожная, беспокойная, смутная пора
рождает гнетущие мысли, усталость (измененные Белым пушкинские строки: «Устал
я, друг, устал: покоя сердце просит,/ Летят за днями дни…» - эпиграф к Главе
седьмой), принуждает помнить о смерти. Переходность тревожила тем, что «Все
чего-то боялись, на что-то надеялись»; пугала «октябревская песнь тысяча
девятьсот пятого года». Тревожило и пугало появление в бескровной бледности
улиц красного цвета – «эмблемы Россию губившего хаоса» (глава четвертая,
«Роковое»).
Промелькнувшие звуки элегии – «Разочарованному
чужды все обольщенья прежних дней» - едва успевают отпеть бегущую к гибели
жизнь. Осень заглядывает смертью в окошко к предчувствовавшему человеку.
Наверное, туманы «волны набегающих облаков»,
отсутствие солнца (вместо него – «фосфорическое пятно») повинны в игре масок
петербургской осени, осеннего Петербурга.
В осени Петербурга открываются, распахиваются,
захлопываются многочисленные двери. Попав в осень, трудно выйти из нее. Ее
события поглощают героев. Пережив эту осень, кто-то стремится в февральскому
деревенскому снегу, кто-то – к палящему египетскому солнцу.
(Осень – самая таинственная героиня «Петербурга»…)
* * *
«- Настали безрадостные осенние дни, […] чудовищная
неудача с этим романом как бы вынула у меня часть души». Внезапная весна,
майские грозы, лето с розами в вазе были счастьем уединения в любви и угадывании книги. «Выход в жизнь» стал
окончанием жизни. Случилась катастрофа – осень.
Роман «на такую странную тему» принес в подвальный
приют Мастера и Маргариты «косой дождь и отчаяние». Тоска и предчувствия
переросли в страх. Осенняя тьма превратилась в холодного спрута, подбирающегося
к сердцу. Осенняя тьма угрожала выдавить стекла, влиться в комнату, как
чернила, и утопить человека, «который уже не владеет собой». «Это было в
сумерки, в половине октября» (Глава 13, «Явление героя»).
Осень обернулась болезнью. Или испытанием Мастера,
все угадавшего? Но спасал огонь в печке и огонь лампы: он мог напомнить о тепле
и свете солнца, о лете и весне. Последнее, что видел страдающий Мастер в той
московской осенней жизни, - «полоска света из […] передней, и в этой полосе
света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза».
«Черный силуэт на пороге наружной двери и белый
сверток» предвосхитили жесткость зимы. Но для Мастера зима обернулась странным
сном – не жизнью и не смертью («когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю»).
Зима скрыла страхи, острие страдания. А впереди - весна. Весна принесет
зацветающие вишни и рассвет. Осень исчезнет, уйдет безвозвратно.
Алевтина Бояринцева
|
