|
В
последнюю неделю этого месяца по старой доброй традиции над городом царила
особенная осень – «Болдинская…». Приятным и дорогим сюрпризом нынешней
программы Всероссийского Пушкинского фестиваля оперного и балетного искусства стали
«Литературные встречи» с заслуженным артистом и деятелем искусств России,
двукратным лауреатом премии «ТЭФИ» Павлом
Любимцевым. Знаменитый чтец привез в Нижний
Новгород программу под названием «Болдино».
Когда в слове слышится музыка. Наблюдения
очевидца
 Белая колоннада,
украшенная бордовыми бархатными ламбрекенами… слева – черный рояль, справа –
деревянное кресло, в глубине сцены – три канделябра… Неспешно появляется Павел Евгеньевич и молвит
(именно это мягкое старинное слово очень подходит к его речи): «Этот концерт я
посвящаю памяти своего учителя – замечательного чтеца, народного артиста России
Якова Михайловича Смоленского.
Многое, что сегодня прозвучит в программе, сделано под его руководством.
Итак…Александр Сергеевич Пушкин…Болдино… «Осень» (отрывок)».
С первыми фразами артиста в зале воцарилась по-домашнему
уютная атмосфера, созданная, в первую очередь, его неподражаемой манерой. Программу
Любимцева по праву можно назвать литературоведческой,
потому что между собственно чтением Павел Евгеньевич поведывал нам об истории
создания того или иного сочинения, о жизненных обстоятельствах, в которых
творил поэт. Причем, это не было пересказом прописных истин, факты биографии
пропускались через собственное лирическое восприятие и окрашивались
неповторимым напевным звучанием своего голоса:
«Отрывок
«Осень» (интонация взмывает вверх и… обрывается, пауза…) Кстати, почему
отрывок? Пушкин, вероятно, хотел написать какую-то большую вещь о творчестве
(последнее слово произносит, слегка чеканя каждый слог, замедляя темп)… но не
написал (со вздохом огорчения)… осталось только вступление. И когда я читаю
этот стихотворный отрывок, всегда неизъяснимо волнует душу мысль «А что же
дальше?»… и это неизвестно (ниспадающая интонация)… (с новой энергией, взяв
дыхание) Неизвестно, куда бы дальше шла фантазия нашего великого поэта…»
Или:
«Мы
подразумеваем, говоря «Болдинская осень», невероятный взлет вдохновения,
окрыление гения, совершенно особенное. А между тем, первая Болдинская осень
1830 года оказалась протяженной вынужденно. Пушкин приехал в родовое имение
своего отца с тем, чтобы решить кое-какие имущественные вопросы… он собирался
жениться… Наталья
Николаевна Гончарова была бесприданница… Пушкин рассчитывал
пробыть там недолго, а застрял на целую осень именно потому, что в России
бушевала в это время эпидемия холеры: с этой болезнью не умели бороться,
поэтому ставили на дорогах карантин и не пропускали Пушкина обратно в Москву.
Он рвался (акцент на этом слове) из Болдино, переживал о своих родных, о
невесте, но выехать не мог. И эта житейская энергия, которая бурлила в нем,
нашла совершенно неожиданный творческий выход […] Он написал что-то около
тридцати стихотворений, последние две песни «Евгения Онегина», маленькие
трагедии, повести Белкина, первую сказку: «О попе и работнике его Балде»… словом,
первая болдинская осень – это время совершенно необычное […] И приехал Пушкин в
Болдино полный мрачных предчувствий: не случайно в самом начале этого
необыкновенного периода стоят СТРАШНЫЕ (произносит зловеще) стихи…
действительно СТРАШНЫЕ… мало с чем сопоставимые в пушкинском творчестве…
«БЕСЫ»…
Мгновенно
перевоплотившись из неторопливого рассказчика во взбудораженного очевидца
событий, описанных в этом стихотворении, Любимцев начинает читать:
Мчатся
тучи, вьются тучи;
Невидимкою
луна
Освещает
снег летучий;
Мутно
небо, ночь мутна.
Сгущенный
колорит стиха подчеркивается повышенной напряженностью каждой фразы:
стремительный темп, ритмический рисунок, в котором различимо преобладание
пунктирных, синкопированных, дробленых мотивов, патетичное «пропевание»
слов на почти предельной высоте, неестественной в обычной жизни, динамика форте
– все это позволяло живо нарисовать картину беспощадной вьюги и почувствовать
бешено колотящееся сердце героя. В таком состоянии мы находились вместе с
артистом все стихотворение.
Любимцев
мастерски перевоплощался на протяжении всего концерта то в рассказчика, то в
поэта, повествующего о самом себе (как это было в «Домике в Коломне»), то в
современников Пушкина, критически оценивающих творения Александра Сергеевича (например,
в Белинского, Раича). Всем героям Любимцев надевал определенные звуковысотные «манишки».
Скажем, у Звездочета из «Сказки о золотом петушке» манишка была окрашена
характерным пискляво-старческим звоном, а у Параши из «Домика в Коломне» –
светлым, прозрачным и окрыленным звучанием.
Из всех
сочинений, прозвучавших в концерте, лишь одно было «писано прозой», как сказал
Павел Евгеньевич, – «Гробовщик» из «Повестей покойного Ивана Петровича
Белкина». Артист предварил чтение повести увлекательным рассказом о том, как она
была воспринята некоторыми современниками поэта. Сидя в кресле, он произнес:
«Из
альманаха «Молва», раздел «Литературная хроника»: «Лежат передо мною повести,
изданные Пушкиным. Неужто Пушкиным же и написанные? Правда, эти повести
занимательные, их нельзя читать без удовольствия, но они не художественные
создания, а просто сказки и побасенки. От них не закипит кровь пламенного
юноши, не засверкают очи его огнем восторга, они не будут тревожить его сна. Будь
эти повести – первое сочинение какого-нибудь молодого литератора – литератор
этот, возможно, обратил бы на себя внимание нашей публики, но как произведение
Пушкина?» Подписано: Виссарион Белинский».
Огласив
далее еще несколько резко отрицательных мнений, Любимцев приступил к самому
главному. Одно наслаждение было внимать его повествованию, живому, красочному,
эмоциональному. Артист читал с юмором, порой даже иронично шутя над героем или
событиями, с ним происходящими. Изрядно позабавило изображение немца-ремесленника,
разговаривающего на «том русском наречии, который мы без смеха ныне и слышать
не можем».
Кажется,
подоспело время описать манеру артиста. Она была насыщена выразительными,
глубокими цезурами, которые позволяли прочувствовать и прожить каждое слово.
Речь Любимцева МУЗЫКАЛЬНА, она окрашена тончайшими
нюансами настроений, переливами эмоциональных оттенков. Рисунок мелодии его
голоса походил на морские волны: порой интонация резко вздымалась и
обрушивалась, а порой плавно нарастала и убывала, растворяясь в пучине тишины. Темпоритм произнесения стиха также был особым: вместе с
накалом эмоций он набирал скорость, подобно налетевшему цунами, а затем
ненадолго успокаивался, словно восстанавливал дыхание, готовясь к следующему
порыву. Особенно ярко это проявилось в знаменитой повести «Медный всадник»,
ставшей кульминацией вечера и завершившей концерт.
…Осада!
Приступ! Злые волны,
Как
воры, лезут в окна. Челны
С
разбега стекла бьют кормой.
Лотки
пол мокрой пеленой,
Обломки
хижин, бревны, кровли,
Товар
запасливой торговли,
Пожитки
бледной нищеты,
Грозой
снесенные мосты,
Гроба с
размытого кладбища
Плывут
по улицам!
Народ
Зрит
божий гнев и казни ждет…
После
концерта мне удалось задать мэтру несколько вопросов.
Некоторые называют чтение литературной
эстрадой или литературным театром. Как Вы определяете жанр, в котором
работаете?
Действительно,
короткого определения нет. Чтецом можно назвать любого человека, произносящего
что-то вслух (я здесь не оригинален, а просто повторяю то, что когда-то
сформулировал Яков Михайлович Смоленский): будь то мама, читающая сказку
ребенку, или учитель, декламирующий стихи на уроке литературы. Мастер
художественного слова? Но ведь это, вроде как, писатель. Наверное, человека
нашей профессии можно назвать мастером художественного чтения или артистом
литературной эстрады. Сергей
Юрьевич Юрский, определяя существование драматических актеров
в этом жанре, в частности свое, сказал: «Одинокий драматический артист на
концертной эстраде». А вот, скажем, великий Владимир Яхонтов принадлежал,
конечно, к театру одного актера, хотя эту формулировку я обхожу с боязнью,
потому что театр одного актера – это нечто ОЧЕНЬ обязывающее, и я, пожалуй, не
могу назвать еще кого-то, кто бы принадлежал именно этому жанру. Судя по тому,
что я читал о Яхонтове, он действительно был, не актером,
а чтецом, играющим стихи. Трудно
определить наше дело словами, но как ни назови, суть остается неизменной.
Должно ли в чтеце органично сочетаться и
актерское, и чтецкое дарование?
Это
тонкий вопрос, иногда оба дарования гармонично сочетаются, а бывает, что одно
исключает другое. Большинство чтецов были первоначально драматическими
актерами, которые впоследствии ушли в концертную эстраду: среди них Дмитрий Николаевич
Журавлев, Яков Михайлович Смоленский, Сурен
Акимович Кочерян. А вот Антон Исаакович Шварц был
первоначально юристом, но дело в том, что красноречие адвоката и красноречие
рассказчика – это, все-таки, вещи как-то смыкающиеся. Драматический актер и
чтец совершенно равно проявляются в артисте в отдельных исключительных случаях.
Например, в наше время это – С.Юрский, вспоминая артистов прошлого, назову
И.Ильинского, который был великим лицедеем и при этом великим чтецом, также заслуживает внимания В.Качалов, который
в конце жизни охотнее работал на эстраде, чем играл в художественном театре.
Как Вы попали в класс Я.М.Смоленского?
До
того, как я поступил в Высшее театральное училище имени Б. В. Щукина, меня
познакомили с Яковом Михайловичем и попросили, чтобы он меня послушал. И он
меня послушал, известна даже точная дата, когда это произошло: 24 мая 1974 года.
Мои пробы произвели на него приятное впечатление, и потом, когда мы начали
учиться, я попал в его класс. Первоначально это были отношения учителя и
ученика, но со временем они переросли в крепкую дружбу. Яков Михайлович был ко
мне очень внимателен, за что я ему чрезвычайно благодарен.
Что побудило Вас заняться чтением?
Отчасти
на меня повлиял Смоленский, но я всегда любил художественное чтение, заниматься
им мне было приятно. Потом я понял, разбираясь в себе и в жизни, что способностей
к такому чтению у меня больше, чем к работе драматического актера. Дело в том,
что мне всегда было трудно поверить в предлагаемые обстоятельства, в частности,
в то, что я – не я, а ведь драматический артист всегда должен это уметь, это
есть основа его профессии. Я же всегда смотрел на себя со стороны,
контролировал, поэтому мне было трудно существовать на сцене естественным,
спонтанным образом. А в художественном чтении органика артиста другая, потому что
чтец не забывает о том, что он есть он, он не должен никем становиться, он – собеседник,
рассказчик, выходит к слушателям от себя и обращается к ним напрямую – другая артистическая
природа.
А в
Московскую филармонию я пришел в достаточной степени случайно. После училища я
работал в Театре комедии в Ленинграде [ныне
Санкт-Петербургский театр Комедии имени Н. П. Акимова], потом вернулся в
Москву, показывался в разные театры без особенных успехов, никто меня не брал. И
тогда же Яков Михайлович Смоленский сказал: «А покажись-ка ты к нам». Меня
взяли – это было 28 лет тому назад, в 1982 году.
Есть ли в современной литературной эстраде
люди, которых бы Вы назвали образцом?
Если
говорить о тех, кто ныне здравствует и работает, кумиром моим был и остается Сергей Юрьевич Юрский, я
очень его люблю. Он тоже оказал на меня сильное влияние, хоть напрямую со мной
никогда не работал. А режиссером моим после смерти Смоленского стала Антонина
Михайловна Кузнецова, замечательная артистка, блестящий мастер и очень тонкий,
тактичный режиссер. Ее, пожалуй, я тоже считаю образцом для себя.
А для
меня Павел Евгеньевич стал образцом человека, безмерно любящего свое дело,
бережно хранящего традиции, завещанные учителем, и с уважением относящегося к
искусству. Если Болдинскую осень Пушкина называют чрезвычайно плодотворной, то
нижегородский фестиваль с одноименным названием также можно назвать насыщенным
открытиями и творческими достижениями. Одним из открытий для меня лично стало знакомство
с замечательным чтецом Павлом Любимцевым.
Татьяна Лукина
2 курс ФДО
|
