Статьи | Махорка-3: Кинчев возвращается

	Я начинаю путь, Возможно, в их котлах уже кипит смола, Возможно, в их вареве ртуть, Но я начинаю путь.
	К.Кинчев.

Надо же, ухитрилась процитировать точно (сейчас залезла в книгу и поправила лишь одну запятую). У меня есть надежда, что это никогда не будет напечатано, ибо и так моё лирическое чувство растиражирвано и местами пошло на цитаты. На данном этапе с помощью «Махорки» я просто релаксируюсь, кроме того, су-дя по отзывам о второй её части, третья просто обречена на провал, будь она хоть в сто раз остроумнее. Поэтому я пишу серьёзную вещь, а прочитают её только те, кто попросит. Навязывать не стану. Будем считать (условно), что «Махорка» – это мой дневник, Кинчев – моя Биатиче, а я его Данте. В контексте того, что я сама женского пола, это звучит по меньшей мере странно.

Не ставлю целью написать «Евангелие от Гнезда» или «Безбожную комедию». Я постараюсь не оскорбить религиозные чувства (прежде всего свои), поэтому за-являю, что описанное ниже – чушь и выдумка, кошмар олдового алканавта. Правда, я привлекла некоторый фактический материал, который подбирала без особой тщательности, но это не важно.

Ну что? Вперёд? С уважением (к себе),

Гнездо.

Вступление, оно же “Прощай, чужая земля”.

	Земную жизнь пройдя до половины Я очутился в сумрачном лесу.
	Данте, он же Alighieri.

Было пасмурное утро. Шевчук сидел дома, хмурился и штопал трусы: писать ему не хотелось, из-под пера струилась лишь отборная матерщина в адрес правительства и бомжа Феди, который у него, у Шевчука, перетаскал все пустые бутылки из прихожей. В комнату, где трудился на неблагодарном поприще товарищ Юрий, заглянула его младшая дочурка, носящая красивое русское имя Земфира. Она хорошела с годами, гуляла ночью в метро и считала, что папе уже давно всё доказано.

— Яичницу будешь? – поинтересовалась она, продирая глаза. Но Шевчук был слишком увлечён штопкой, чтобы ответить, и яичница фактически зависла в воздухе. Внезапно в комнату брызнул свет, он облетел Земфиру и хлынул на Юрия Юлиановича. В облаке дыма он разглядел девушку с длинной и острой косой. Шевчук похолодел и прошептал:

— Она... она...

— Кто – она? – поинтересовалась Земфира, внимательно оглядывая отца и мысленно подсчитывая, сколько мурашек бежит по его волосатой ноге. Юрий силился что-то объяснить, но у него язык завяз, как в грязи, а нормальная речь покинула мозг и ушла через правую штанину.

— За дверями вагона последнего я намазал на хлеб расстояния...

— Бутерброда что ли хочешь? – растерялась Земфира, но Шевчук не обратил внимания. Он встал с кровати, скинул тапки, причесал бороду и растворился в пространстве. Минуту спустя пошёл проливной дождь, Земфира посмотрела на набегающие лужи, потом на небо и тихо сказала:

— Что ж, не взлетим, так поплаваем.

В этот же день она взяла билет на “Титаник” (в смысле на пароход).

* * *

Ещё будучи октябрёнком и юным другом леса, Кинчев знал, что познакомится с Б.Г. Впервые Костя увидел Борю у лучшей клумбы города, где находчивый пионер драл цветы для первого свидания. “Фу, как нехорошо”, – подумал Костя и задумал дурное: он дождался того момента, когда истребитель цветов особенно увлёкся, подошёл и строго сказал:

— Ваши документы...

Б.Г. подпрыгнул, рассорил букет и было полез в куртку за школьным дневником, но тут он разглядел источник этого строгого милицейского баса. Перед ним стоял форменный карапуз и весело блестел значком, на котором уныло куксился юный Ильич. Б.Г. ослабил пионерский галстук, подвернул рукава и склонился над обидчиком, как вольная птица страус над упитанным червяком.

— И чё ты мне этим хотел сказать, морда октябрятская? Ты знаешь хоть, на кого бублик крошишь, заяц крапчатый?

Кинчев подумал и ответил:

— Я то чего, а вот ты расхититель социалистической собственности, а ведь ты пионер. Ты должен нести культуру в народные массы, быть проводником, я бы даже сказал, полупроводником идей коммунизма.

Б.Г. опешил, нервно сморгнул и начал втыкать цветы обратно – наглое обаяние Кинчева его сразило наповал. После этой замечательной встречи, Боря очень осунулся, похудел, стал меньше гулять и взялся за ум (интересно за чей?), он перечитал все книги в школьной библиотеке и стал коллекционировать бабочек. Наступила спокойная жизнь...

Кинчев пришёл к Б.Г., когда уже было далеко за полночь, он долго не мог найти в подъезде нужную дверь – двигался исключительно на ощупь (а щупать Кинчев всегда умел; в том же подъезде он ухитрился обнаружить пять бабушек, семь собак породы чихуа-хуа, чьё название можно писать на заборе аршинными буквами, не оскверняя первозданной чистоты русского языка, семь бутылок портвейна, двадцать пять пар синих носков фабрики “Прощай молодость!”, один маленький, но очень вкусный кусок колбасы и небольшую пушку образца 1812 года). Костя стучался во все двери, одну даже сорвал с петель и сунул в лифт, короче, намучился бедняга, пока не вспомнил, что Б.Г. увлёкся йогой и переселился в скворечник. Кинчев досадливо крякнул, плюнул на руки для уменьшения силы трения и пополз вверх, размышляя о загадочности русской души. Б.Г. он заметил сразу: тот, стоя в одних портянках, взахлёб ссорился с женой, которая заставляла его ввернуть новую лампочку.

— Ты чего суёшь мне сосуд дьявольский?! – кричал Борис самозабвенно. – Тут надо лампочку в 30 ватт, а ты мне дала на сто свечей.

— Стоп, а есть разница? – поинтересовалась жена, которая ничего не понимала в электричестве, но хорошо знала своего мужа.

— Есть... вроде бы, – неуверенно сказал Борис Борисыч и начал разглядывать свои портянки. В это время Кинчев собрался с духом и преодолел последние три метра, оставшиеся до скворечника, и его лохматая седая голова появилась для лицезрения, пугая чету Гребенщиковых.

— Боря, кто это? – испугано пискнула жена, прячась в складках тела мужа.

— Колобок, надо полагать, – флегматично заметил Б.Г., сам в душе не на шутку дрогнув.

— Ты где здесь Колобка увидел, хмырь ты нечёсаный? – взорвался Кинчев, а сам подумал, что это de ja vu. – Костя я, рокер местный. К тебе, жиду в портянках, в гости пришёл! Цени!

— А-а, Константин, – устало махнул рукой Б.Г. – А что же вы так рано, ещё и полночи нет?

— Борь, ты знаешь, я не люблю иронии твоей. И вообще пусти погреться. Я совсем замёрз, а ты не видишь. А я... А я... А я, может быть, к тебе со всей душой, а ты взял туда и плюнул с разбегу. Чурка ты, Борис, бесчувственная, и жена у тебя селёдка под шубой.

— Я?! Я – селёдка? – послышалось откуда-то из-за Б.Г. – Хам и негодяй. Боря, гони его в шею, он оскорбил мой слух. Таких нужно истреблять во младенчестве.

Но Борис Борисыч даже и ухом не повёл (потому что отморозил его, сунув голову в морозильник и прилипнув там оч-чень надолго. Два дня пожарные, медики, жена и соседи снизу пытались разлучить Гребня с холодильником, но они намертво срослись. Вскоре их начали путать – Б.Г. не гастролировал, отъелся и сам начал напоминать по форме холодильник. Дошло до того, что жена, окончательно потеряв ориентиры, два часа пихала в рот Гребенщикову мороженного цыплёнка, пребывая в полной уверенности, что кладёт еду в рефрижератор):

— Ладно, Кость, убедил, проходи. Чаем напою.

— Напои меня лучше водой, в горле пересохло, пока к тебе полз, – и Костя начал тискаться в скворечник. Отверстие было маленьким, в него даже и палец-то пропихивался с трудом, не говоря уже о Кинчеве, который к сорока годам вырастил такие плечи, словно собирался устанавливать мировой рекорд на стометровке кролем. Как домой попал товарищ Б.Г. and его супруга, остаётся тайной, которая ещё ждёт своего осмысления.

— I can’t, oh, my head! Help, I need somebody help...

— You have to come. But if you don’t want, you mustn’t. – said B.G.

В то время, как друзья вели сии метафизические беседы, госпожа Гребенщикова побежала к своей соседке за мылом (ага, за мылом, верёвкой и табуреткой. Вот и сбылась моя мечта, сейчас напишу трагедию. Море крови, гора трупов, рыдающий над этим мясным изобилием читатель, довольная я. Идиллия!). Супруги быстро намылили Костю и начали его, так сказать, вводить в свой дом. Гребенщиков напирал сзади, жена поддерживала Костю за рёбра, чтобы тот не висел, как дряблая макаронина, а держал горизонтальное положение. С боем и большой кровью, но крепость скворечника была взята, и Костя с Б.Г. сразу отправились на кухню. Там было тихо и сыро, на столе спал толстый таракан, причём лежал он на спине, умиротворённо сложив лапки на груди. Кинчев, напереживавшийся за день, сел на табурет, поджал ноги и уронил буйну голову (почти на пол):

— Борька, вот ты всё меня ругаешь, говоришь, пропащий. Это потому, что я пьяница, что ли? А ведь я не только пьяное быдло, но ещё шестьдесят килограмм сплошного сердца! Я симпатичный в конце-то концов. Да-а-а!!

— Всё это только видимость, – сказал Б.Г., прикуривая от плиты и мрачно стряхивая пепел. – Ты видишь сон про то, что тебе сейчас хреново. Чего ты ждёшь, Константин? Вот ты сам подумай – ты идёшь по дороге, но этой дороги нет, есть только твоё представление о том, что это дорога, и ты по ней идёшь.

— Ты хочешь сказать, что и ты – моя фантазия? – Кинчев испугано поглядел на Б.Г. и сглотнул.

— Не исключено, – Борис Борисович поискал глазами пепельницу, не нашёл и стряхнул пепел прямо на скатерть. – Ты не удивляйся особенно-то. Вначале будет страшно, но это пройдёт... Стой, в моём поле зрения появился новый объект. Костя, я только сейчас разглядел твою харизму.

— Чего ты разглядел? – недоверчиво спросил Кинчев, думая обидеться или не стоит.

— О-о-й, какая ж у тебя харизма всё-таки, – умилился Б.Г. – Шикарная! Я такой ещё никогда – никогда не видел. Ты подумай-ка: жёлтая в чёрную крапинку.

— Так вот ты чего имел в виду. Это вовсе не харизма, это Марк Болан у меня на майке.

— Ну вот, опять меня огорчил. Всё вам, Константин, опакостить надо. I want to tolk about moonlight, about silence, but you are really scoundrel, and I haven’t got any words, only выражения.

— Борь, если уж материшь, то делай это по крайней мере по-русски, ладно? Давай посидим полчаса в тишине.

— И не проси, ирод, не наступай на горло чужой песне. Может, я тоже высказаться хочу. Ты вот, например, знаешь, зачем живёшь?

— Ну да вроде. Я иду своим путём, я рад, если кто-то понял меня. Я мудрость, Борь, Божию постигаю. Мне не нужно награды и венца мне не надо, ой! стихи получились, дай-ка запишу, – Кинчев бросился царапать что-то на салфетке ногтём.

— А я вот всё думаю, жизнь наша коротка, прямо хоть не разживайся. Бессмертны только песни, лепестки которых... Тьфу, опять привязалось. О чём бишь я?

— Зря ты думаешь о смерти, – пробормотал Кинчев, отрываясь от писанины. – И вообще давай сходим куда-нибудь, развлечёмся.

— У тебя есть конкретные предложения? – поднял бровь Б.Г.

— А как же, – ухмыльнулся Кинчев и показал на боковую дверь. – Что ты прячешь там?

— Не касайся святыни, – поучительно сказал Борис Борисович. – Это дверь в лето.

— Тогда пошли...

Они встали и, не оглядываясь, шагнули в тёмный пролёт. Под ними было шесть метров абсолютной пустоты.

* * *

Бутусов стоял и трясся, как школьник. На него смотрели десятки глаз, кто-то сочувственно кивая, кто-то жал его руку, потную совершенно от волнения, кто-то хлопал по плечу и говорил: “Совсем ты пропал, старик”. Буся очнулся только тогда, когда ему кто-то сунул огромный букет белых роз, запах которых напомнил ему давнишнюю отсидку в вытрезвителе. Славка всё время вертел пиджак (одолженный под это дело у Петра Самойлова, который был вдвое уже и на полголовы выше), его не покидало ощущение, что по нему проехал трактор, и всем присутствующим виден след колеи. Но вот грянула музыка, от которой тянуло чем-то инфернальным, стены церкви задрожали и в проёме дверей появилась невеста в белом крохотусеньком платье. Она стряхнула с плеча тяжёлую косу и бодро зашагала к жениху, которого била крупная, мелкая и средняя дрожь.

— Пора, дорогой, – мягко сказала она, и Бусе стало страшно. Он выронил букет, нагнулся, сшиб невесту и нечаянно пихнул посаженного отца. Орган усиленно надрывался свадебной музыкой. “Эх, гитарку бы сюда, – вздохнул Буся. – Уж я бы их укантрапупил”. Эта мысль подействовала на него благотворно, и он даже сказал уверенное “ага” на резонный вопрос: “Клянётесь ли вы любить и всё такое?”. Он вышел из церкви – сознания не было, пульса тоже, в глазах у него мутилось.

— Настенька, – позвал он невесту. – Ты ведь со мной? Всё хорошо?

— Да, мой пупсик, – нежно проворковала та и как-то нехорошо ухмыльнулась. “Ой, как же она на Костяна похожа,” – мелькнуло у Буси, и тут у него всё затрепетало: – Боже, Настасья! А руки пусты! Где букет? Ма-му-ля...

Он упал на землю и начал тихо растворяться, словно исчезала компьютерная проекция. “Я не вернусь,” – подумал он, теряя сознание, и это было последнее, что он осознал. Поговаривали, что задолго до смерти голограммы Буси видели похороны настоящего Вячеслава, и последними его словами были: “Прощай чужая земля...”.

* * *

И чего же ещё ожидать от столь неприятного вечера? Пелевин сидел у окна и вертел в руках здоровенную пачку денег, но даже она не стимулировала его творчество. Он уже было совсем отчаялся написать что-либо, когда увидел, как над красными от заката крышами летят три тени. Пелевин прищурился и различил их черты. “Н-да, уходят, а точнее улетают в Paradise кумиры поколения. Значит, всем нам ба-альшой п[фрагмент опущен]ц. Стоп – стоп. “Моё поколение молчит”, нет – нет не то, оно охраняет что-то, поэтому и...”. Пелевин нервно вздрогнул и бросился за стол, чувствуя новый прилив вдохновения. Отсчёт пошёл, господа!

	Рок-н-ролл мёртв, а мы ещё нет...
	Б.Б. Гребенщиков.

В предвечной мрачной темноте
Мы заблудились без дороги,
Но сердце нам сказало: те
Придут сюда, кто жил немногим
И умирает в свой черёд,
Пройдя долины и отроги,
Но тот, кто сам сюда войдёт,
Тому и слава будет свыше,
Так что ж, готовимся в полёт?..

Круг первый. Вытрезвитель.

Было очень темно, неуютно, и, кажется, там водились крысы. Кинчев очнулся первым, и первая мысль медленно вползла в его сознание: “Опять забрали, ё-моё. За что теперь?” Но было что-то явно не так: во первых, не болела голова, что само по себе симптом тревожный, во-вторых, комната пахла ладаном, и бесы в душе у Кости уже начинали верещать на все голоса, в-третьих, на нём лежало две ноги, причём так, что становилось ясно – они принадлежат разным людям, ибо так раскарячиться не смог бы даже йог Б.Г. “Кстати, о Б.Г., – подумал Костя, стряхивая конечности с себя. – Одна нога, кажись, его. Ага, точно, волосатая такая, хоть на шубу пускай. Интересно, и его что ли забрали?”

Потревоженный Гребенщиков проснулся и сладко чмокнул, почесав оголённое пузико.

— Кофию желаю, – пробормотал он. – Гарсон, будь добр, принеси.

— Какой я тебе на фиг гарсон, – рассердился Костя. – Кинчев я, Кинчев. Опять попутал? Неужели не видно?

— А я что по-твоему, мышь летучая, чтобы впотьмах твой мордоворот различать? Нет у тебя кофия, так и сиди себе тихо. Горлопан, прости Господи... – Б.Г. развернулся и лягнул Кинчева так, что тот подпрыгнул.

— Эй вы, оба, – раздалось из дальнего угла. – Вы с этим завязывайте. Разорались, понимаешь, тут, а я спать хочу.

— Ну вот, – всплеснул руками Костя – и Шевчук здесь. Вот так сюрприз, а? А мы вас давно здесь ждали, местечко даже согрели!

— Чего ты сказал, а главное, кому?! Я тебе сейчас таких наваляю, мало не покажется.

— Вы, Юрий, простите душевно его, – встрял Б.Г. – Он молодой, горячий...

— А я старый что ли? Ты это хотел сказать, слон тибетский? – Шевчук выпрямился во весь рост и прыгнул, как тигр, сверху на то место, откуда нисходил вредоносный голос. Б.Г. оказался подмят под Юрия Юлиановича и не смог даже руки поднять, чтобы защитить свой нежный face. Кинчев отполз в сторону, дожидаясь, когда Шевчук освободится, чтобы сразиться с ним как мужчина и рыцарь. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы дверь не распахнулась и не пролила света на возившихся в углу рокеров.

— Господи, гадость-то какая, – сказал густой бас. – Души встаньте и прекратите мордобой. Вы в аду, господа, а не в какой-нибудь забегаловке.

— Где – где мы? – растерялся Костя. – Ой, мамочка, а за что?

— За грехи, – нравоучительно ответил бас и кинул в комнату что-то блестящее.

— Что это, саван? – полюбопытствовал Б.Г., но, разглядев, вздрогнул. – Буська, ты? А ты чего какой блестящий?

— Он ненастоящий, – пояснил бас. – Буська ваш давно уже сидит в Аду на своём законном месте, а это его скончавшаяся давеча голограмма. Она вам поможет... ну, в особо сложные минуты.

— Стоп, я кой-чего не понял, – упёр руки в боки Кинчев. – Во-первых, я в Рай хочу. Что уж я так-таки и не достоин? Во-вторых, ты чего здесь распоряжаешься, ты вообще кто такой?

— Да – да, кто ты такой? – в тон ему крикнул Б.Г., прячась за Шевчука.

Фигура в проёме дверей, столь похожая на её медное изваяние, воздела было руки к небу, но тут же успокоилась, поняв, что вопрос рокеров был резонным.

— Зовите меня просто. Владимир Владимирович.

— Ой! – испугался Костя. – А что же вы так рано? Когда я улетал, вы ещё живы были... На истребителе ещё летали. Кто ж теперь вместо вас?

— Балбес, – рассердился Шевчук. – Это не тот Вован. Это Маяковский, поэт такой, чурка ты серая.

— Простите, обознался, – опустил глаза Костя и шаркнул ножкой. – Владимир, я вас любил, о-о-о, как я вас любил. Больше – только Бодлера.

— Хм, ну Бодлера ты ещё увидишь, наверное, он у нас хорошо в Аду устроился, сразу на двух работах. Утром – садовником, пять новых сортов одуванчика вывел, ночью – палачом штатным возле Стикса. Да, кстати, забыл сказать. Вы ещё живы, ребята, после нашей увеселительной прогулки вы вернётесь, так решило начальство. Я поведу вас по Аду.

— Отменный в Аду, надо сказать, сервис, – заметил Б. Г. – Собственный экскурсовод, показ достопримечательностей. Впрочем, я всегда был уверен, что попаду в загробный мир.

— Если ты знаешь, как жить, – улыбнулся Костя, – рискни ответить мне, кто мог бы стать твоим проводником в небо. Б.Г. смутился и умолк, а Маяковский хитро подмигнул:

— А ты догадайся, кто...

Первый сон Бориса Борисовича.

Внезапно Б.Г. сморило, он упал навзничь и мгновенно уснул, уютно притеревшись к полу. Ему снилось, что идёт он по длинной скользкой дороге, меся шузами серый суглинок и видит вдали разные стяги – золотой, белый, чёрный, голубой... Б.Г. посмотрел вверх и увидел, что над ним плывёт большая тряпка, напоминающая по форме трусы, которые штопал утром Шевчук. Ткань была странная: задняя их сторона, охраняющая человеческий тыл от вражеского нападения, напоминала по окраске флаг США и местами была сильно потёрта, передняя стенка, так сказать, фасад, был лоскутный и играл всеми цветами радуги. Б.Г. уверенно шёл вперёд и увидел под деревом странную сцену. В воздухе висело облако светящегося дыма, и в нём плавала крупная непочатая бутыль. Снизу, приминая траву, ползал странный немолодой человек, он глухо рыдал и шептал облаку: – Что ты хотел бы, ответь? Всё, что ещё не допето? Место в твоём Раю? Забирай, не жалко... Только отдай мне вот эту, ту, которую я люблю!

Бутылочка со свистом понеслась вниз, разрывая плотный воздух, и траектория её была такова, что она должна была непременно попасть в алчные руки немолодого человека. Но бутылка явно передумала, перестроилась в боевой порядок, и из её горлышка вырвалась реактивная струя. Она трижды облетела дерево, фыркнула и попала Борису Борисовичу прямо в темя. Он пошатнулся и упал на мягкий суглинок, делая руками плавательные движения.

* * *

Очнулся он от того, что кто-то радостно и с размаху бил его по щекам. Б.Г. открыл один глаз и увидел, что это трудится Кинчев. Лицо его выражало крайнюю степень удовлетворения.

— Да отцепись ты, – буркнул Б.Г., зло отмахиваясь от Кости и чувствуя в душе осадок. – Нам пора уже, а ты тут хулиганишь.

— Свинья неблагодарная, – сморщился Кинчев. – Стараешься тут для него, а он руки распускает. Уйду я от вас, злые вы.

— Ребята, спокойней, – сказал благостный Маяковский. – Вы должны быть непоколебимы, как суп в холодильнике.

— Не надо про холодильники, – мрачно попросил Б.Г. и встал с пола.

Они вышли из вытрезвителя, когда на Земле была полночь. Предстоял долгий путь.

Круг второй. Ничтожные
(видит Бог, никого унизить не хочу. Название сдула.)

Маяковский, будучи сносным руководителем, выстроил подопечных парами: впереди стояли Шевчук и Кинчев, и лица у них были кисловатые, чуть дальше располагался Б.Г., с руки которого безвольно свисал Буся.

— Ну что, дети мои, в путь? – весело спросил Маяковский, очень походя в эту минуту на воспитательницу, которая натужно просит ребятишек: “А теперь мы позовём Деда Мороза, – и фактически одна кричит, чувствуя на себе хмурые детские взгляды, – Де-душ-ка Мо-роз!!!”.

Ад имел форму концентрическую и больше напоминал бутыль портвейна №777, но пах сивухой и пробка, которую можно было разглядеть внизу, подозрительно шевелилась.

— Люцифер, – ответил на немой вопрос рокеров проводник, – Будет случай, познакомлю. Хотя если вы наберётесь терпения и подождёте, то скоро сами к нему загремите, но уже, так сказать, в другом качестве. Маяковский захохотал, а Кинчев и Б.Г. переглянулись и судорожно сглотнули. Шевчук, пропустивший реплику мимо ушей (пытался пятернёй продрать свою свалявшуюся бороду), встрепенулся всем телом и тихо спросил Костю:

— Эй, вы о чём вообще говорите?

— Да так, – мотнул головой Кинчев. – Люциками балуемся.

— А-а-а, – радостно протянул Юрий, думая, что во всём разобрался. – Я так и знал. Меня ж не обманешь...

Дорога уныло виляла между камнями, с неба сыпалась мелкая крупа, несколько кусочков которой попало рокерам во рты.

— Манна небесная? – полюбопытствовал Кинчев, ловя ртом белую пыль.

— Ага, жди, манна, – усмехнулся Маяковский. – Какая тебе в Аду амброзия? Это Райская побелка сверху сыплется. У них там праздник сегодня, аж всё небо трясётся. Вот и летит что попало, а вы уж и нафантазировали небось, а?

— Ну да... – промямлил Костя, поняв, что отпираться бесполезно.

Вскоре они увидели большую площадь, на которой кишмя кишели души. Пиликала старая шарманка, клоун в рыжем парике заставлял танцевать длинную худую мартышку, лицо которой показалось Кинчеву знакомым. “Не земляк ли мой какой-нибудь?” – подумал он, но решил, что всё-таки нет. К Б.Г. подбежала маленькая тощая девчушка в грязной юбке и, пытливо и нежно заглядывая в глаза, попросила:

— Дядь, дай кусочек колбаски! Ну да-а-ай!..

— Отцепись, девочка, – надменно сказал Гребенщиков. – Мы заняты важным делом.

Бедняжка тяжело всхлипнула и исчезла в толпе. “Вот изверг, малютку расстроил”, – подумал Кинчев, пытаясь найти в кармане хоть что-нибудь похожее на колбасу. (вот написала эту фразу и только сейчас сообразила, что сморозила. Вот уж воистину не бывает пошлых слов, бывают пошлые мысли).

— Посмотрите направо, – сказал Маяковский, имитируя интонацию экскурсовода, – Там вы увидите Шарля Бодлера, которого я обещал вам показать; он, правда, квартируется не здесь, а на седьмом круге. Тут он работает как представитель “Greenpeace” на общественных началах. Видите даже стяг накалябал: “Белые розы. Беззащитны шипы. Спасём их!” Налево в автомате рыдает девушка и благодарите Всевышнего, что она рыдает в нём, а не с ним. А во-о-он там, у синиго домика, кругами бегает человек. Это он не спортом занимается, а шляпу улетевшую ловит. Пока та успешно избегает поимки, но кто знает, может, он чего и измыслит. Бр-р, утомился. И вообще, чего это я связки надрываю? Мне за это вроде бы не платят. Ладно, я отлучусь по одному делу. Пока, пишите письма, – и Маяковский растворился в воздухе.

— Ну что, ребята, куда денемся? – спросил Кинчев, понимая, что всё паршивое, что могло произойти, уже случилось.

— Я полагаю, нужно выйти отсюда, – задумчиво протянул Б.Г. – Но я не очень уверен.

— А вот я уверен. Надо драть когти, а не в Гамлета тут играть, – рявкнул Шевчук и рванул на груди тельняшку. – У-ух, я покажу этим покойничкам, где настоящий рокер пиво хлещет.

С этими словами он ринулся вперёд, разгребая себе дорогу в толпе, люди падали, как карты, и Юрий ещё успевал притаптывать их ногой. Одного парнишку он бил особенно сильно, целя грязным лаптем в мягкое незащищённое пузико; избиваемый конвульсивно дёргался, тараторил речитативом, из всего, что он говорил, Кинчев разобрал только что-то вроде “моя печаль... мои слёзы...” Шевчук вошёл в раж, его нога работала, как маховик, причём в разных направлениях (один раз он даже задел зазевавшегося Костю); вскоре вокруг него расчистилась площадка радиусом в семь метров, Юрий облегчённо вздохнул и понял, что выполнил свой долг перед Отечеством.

— Я, конечно, всё понимаю, весна, авитаминоз, драться хочется, но дальше-то куда идти? – спросил Костя, облокотившись на Б.Г., который стирал в луже запачкавшегося где-то Бусю.

— Я предлагаю пойти вон к той вышке, – булькнул из лужи Бутусов.

— Ой, он настоящий!!! – испуганно вскрикнул Б.Г., выронив Вячеслава, который сразу же пошёл ко дну.

— Отойди, криворучка, утопнет же, – Кинчев отпихнул Гребенщикова и начал рыться в луже. Вскоре он извлёк промокшего до последнего волокна Бусю и повесил его сушится на ветку.

— Спасибо, друг, – прошептал Слава, и Костя растроганно всплакнул.

— О-о, товарищи, вы всё ещё здесь? – сказал, материализуясь рядом, Маяковский. – А у меня хорошие новости. Начальство сократило вам маршрут, убийц и насильников мы смотреть не будем.

— Это почему не будем?! – обиделся Шевчук. – А я, может быть, всю жизнь мечтал на них посмотреть! Спал и видел! Нет уж, давай по полной программе.

— Перебьётесь, – отмахнулся Маяковский. – Там, где они гнездятся, собственно говоря, ничего нет такого... Зрелище опять же не эстетическое – горы трупов, реки крови. Любой боевик почитайте, вот вам и картинка с натуры. Вы что же думаете, откуда писатели всяких детективов вдохновение черпают, из жизни, что ли? Они все у нас стажируются в нижних кругах. Насмотрятся – и на Землю. Так, стоп, я отвлёкся, мне Лиля сказала в магазин сходить, прошвырнёмся по-быстрому и дальше пойдём, ладненько?

Рокеры кивнули и пошли вперёд. Вдали засияла огнями реклама рыбного ларька “Дельфин и русалка – не рыба, не мясо”. Маяковский снова исчез, но тут же вернулся – уже с пакетом селёдок и большим батоном. К нему, протягивая худенькие лапки, начали сползаться души, Маяковский щедро раздавал еду направо и налево.

— Касатик, светик мой ясный, – прошамкала одна из теней, качая в руках увесистый, брыкающийся свёрток. – Дай мне побольше.

— Сколько положено, столько и дам, – отрезал Владимир, старушка утихла и отошла.

— Странная она какая, – удивился Костя, посмотрев ей в след, – то плачет, то смеётся. Может она чем болеет?

— Не-а, они все здесь такие, всё выбрать никак не могут, – отмахнулся Маяковский. – А одна вообще вскарабкалась на “рабочего и колхозницу” и не знает, на ком из них ей висеть удобней – рабочий симпатичней, а колхозница теплее. Так и ползает.

— Владимир, вы не справедливы, – встрял Б.Г. – Почему сразу – ползает? Я думаю, она просто танцует с ними экзотический танец – мамбу или что-то вроде танго.

— Втроём-то? Ага. Знаете, у нас, у футуристов, это называлось не иначе как русской раскорячкой.

— Русская раскорячка – это когда в трамвае стоишь одной ногой на ушах соседа, а другой в авоське кондуктора. Времена меняются, Маяковский, вы отстали от жизни.

— Да куда уж мне! – улыбнулся Владимир и надолго замолчал.

Кинчев в течение всей этой перепалки усиленно смотрел по сторонам, стараясь запомнить побольше, в результате он так завертелся, что споткнулся о тушку маленького мальчика, завёрнутую от холода в овечий тулуп.

“Что тебе снится мальчик бродяга, в этом забытом Богом Аду?” – подумал Костя, сглатывая слёзы умиления. Но тут бомжонок пошевелился, и Доктор разглядел, что он и не мальчик, а вовсе девочка. “Фу, как обознался, – вздрогнул Кинчев. – Это ж надо так попутать”. И он зашагал быстрее, чтобы догнать ускакавшего далеко вперёд Шевчука. Тот добыл где-то крупный меч и рубил им все попадающиеся души, бормоча: “То ли люди, то ли тучи, фиг разберёшь...”

— Юрий, вы жестокий человек, – покачал головой Б.Г. Шевчук посмотрел на него и удивлённо спросил:

— А чего они под руку подворачиваются?

— По-моему это вы к ним лезете, – парировал Б.Г., поправляя на носу очки. – И вообще займитесь делом.

— Например?

— Например, поправьте трико. Сползают

Шевчук смущённо отвернулся и начал подтягивать свой гардероб. По правому борту послышалось далёкое шуршание, словно кто-то засохшим хлебом тёр пятки. Кинчев посмотрел туда, вздохнул и сказал:

— Где-то далеко идут дожди...

— Ну и что, пускай себе идут, – дёрнул плечом Гребенщиков. – Я разрешаю.

— А я бы хотел войти в замок из дождя. Там вода рисует на земле круги...

— Угу, – подтвердил Шевчук. – Гремит майский гром, носится смешная и святая детвора. Эх, люблю грозу в начале мая.

— Вам что, поговорить больше не о чем? – разозлился Маяковский. – Заладили: дождь да дождь. Лучше бы о солнце что-нибудь сказали.

— Могу и о солнце, – согласился Кинчев. – Как это там... “и в небе ко всему приученный бессмысленно кривится диск”. Солнце моё, взгляни на меня, если ты всё ещё за нас.

— Хватит, я всё понял. Идёмте отсюда. Жара и сырость на вас очень плохо влияют. И они спустились на один круг ниже.

* * *

Прости, дорогой читатель и ты, моя милая (это я о себе), но нам придётся перескакивать через один круг – Лимб язычников. Дело в том, что там томилось не так уж много душ и все они как-то очень быстро стали христианами в доску. Поэтому Лимб временно пустует, и в нём соседи снизу устроили “Бар – казино”, позже переименованный Кинчевым в “Блок Ада (у)”.

Круг третий. Обжоры и пьяницы.

— Ну что, рискнём войти? – спросил Маяковский рокеров у двери, ведущей в третий круг.

— Ачто ж не войти? Здесь стоять гораздо противнее, – сказал Шевчук, поправляя тельняшку. Он уже предвкушал радостную встречу со знакомыми.

— Сами выбрали, – Маяковский поднял руки вверх. – Я не виноват, если вам не захочется отсюда уходить.

— Ты это... того, отойди. Дай я, – Юрий отодвинул проводника и со всей силы ударил дверь ногой, отчего та слетела с петель и упала, подняв тучу пыли. Шевчук почесал животик и нагло сказал, – Ну что, покойнички, не ждали?

— Входи, папаша, порог не натаптывай, – сказали оттуда, и рокеры шагнули в третий круг. И обомлели.

Весь круг цвёл и пах, как вишнёвый сад, посередине его протекала речка с милым названием Сивуха и в ней, если верить старожилам, водилась вобла, хорошая такая, приятственного посола (это как у филологов шутка есть, почти из разряда Фортуж де Потебня; посола имеется 3: посол во Франции, пряный посол и посол на ... Конспектнула её вовсе не для вашего развлечения, а чтобы в старости прочесть и поржать как следует). Берега были не кисельные, а колбасные, причём разных сортов: совсем у кромки воды – докторская, сухая песчаная порода – сервелат, плодородный чернозём – полукопченая. Над рекой летали жирные летучие мыши, на них охотились с сачками. Вокруг росли плодородные деревья, под одним из них сидели Адам и Ева и ели яблоки (рядом лежала горка огрызков, которая уже превышала человеческий рост, и в неё можно было спрятать мамонта). Сверху висел крапчатый змей и упорно пытался искушать, но яблоки оказались страшной силой, и в результате одно из них было запихано ему в рот. Змей продолжал разглагольствовать, но уже менее внятно. Кинчев, увидев эту сцену, завозился и подбежал к Адаму.

— Парень, ты чего теряешься? Оставь яблоки, из-за тебя мы все сейчас не родимся! Давай, давай, выплёвывай и за дело.

— Я согласен погреться, но это не для меня. Good bye! – сказал Адам, облизывая пальцы. – А вообще, если хочешь знать, всё, что надо, мы уже совершили. Так что дай нам отдохнуть и заняться любимым делом.

Кинчев стоял, как громом поражённый, он вдруг увидел весь мир, и тот – о ужас! – имел форму яблока или даже нет, персика.

— Костя, очнись! – сказал Б.Г., тронув друга за плечо. – Нас ждут, пошли.

И Костя нехотя стронулся с места, мрачно осознавая, что под такой же в точности яблоней сидел когда-то и Ньютон, кося лиловым глазом вверх, а с другой стороны деревца, возможно, спал Менделеев, рыдал во сне от счастья и никак не мог проснуться.

Вскоре путешественники подошли к небольшой поляне, где их явно уже давно ждали. Там на коврике, потёртом уже во всех местах, в которых можно, сидел упитанный Чиж, лысый, как коленка. Рядом Глеб Самойлов пытался запихнуться в женский корсет брата Вадима и всё время путался а завязках.

— О проводник, скажите нам, как сюда попали эти двое? – вежливо вопросил Б.Г., чувствуя, как Чиж голодным взглядом окидывает его ноги. – Про этого балбеса я, кажется, знаю всё. Он ещё во младенчестве из гнезда выпал.

— Вообще-то у него был более печальный финал, – пожал плечами Маяковский. – Он не ел около недели и даже слегка похудел; далее всё развивалось стремительно: он увидел коврик и попробовал заглотать его целиком, но коврик отважно спас свою жизнь и потихоньку выполз, пока Чиж отвлёкся. Тогда Сергей, вновь ощутивший смертельные тиски голода (Маяковский смахнул скупую мужскую слезу, и та попала Шевчуку в глаз, отчего прослезился и он), пошёл в продуктовый магазин и набросился на прилавок. Там и нашли его друзья семь часов спустя. Ужасная сцена! Трупы кошмарные лежали, едва похожи на людей... Чиграков был сильно обезображен едой, его еле удалось опознать. “Вот прекрасная смерть”, – как бы сказал великий Наполеон, тоже, кстати, алкоголик.

— Стойте, а Самойловы? Они-то как же? – нахмурился Б.Г. и стряхнул с себя Чижа, который уже пристроился жевать его портянки.

— Послушайте, дети мои, сказочку, это очень поучительно, – Маяковский подвязал коврик наподобие платка и, нарочито пришипётывая начал.

Сказание о убиении Вадима и Глеба.
(текст народный, стиль мой, псевдорусский с использованием народных идиом)

Как во граде во стольном жили два брата, ясна сокола, и такие были пригожие, что ни в сказке сказать, ни углём на заборе написать. И был у них зол ворог, Белая Горячка, что во поле рыскает серым волком, да приходит в полночь, аки тать и терзает души грешные. Знали братья, что задумала Горячка погубить их со всею коварной подлостью, на которую только горячки способны. И сказал Глеб: – Выйдем, брате, в степь широкую и сразимся c ней, как воины. Пусть знает Русь, что не перепи... то есть я хотел сказать, не перевелись ещё на ней богатыри.

— Брате мой возлюбленный, не могу я выйти на бой, на честной. Всё предано, продано, плётки нет, сёдла разворованы. Чем мы будем питать себя?

И почувствовал Вадим беду неминучую, пал на сыр линолеум и молился горячо всю ночь, а на утро встал и сказал:

— Глебушка, собирайся на сечу, мы возьмём с собой бел горюч холодильник.

И отвечал ему Глеб, красно солнышко:

— Замётано.

Но не смогли они вынести холодильник, так он был тяжёл (100 пудов внутри было икры паюсной), порешили они, что Вадим поднатужится да и скинет его из окна, а Глеб снизу поймает. Сбежал старший брат на крыльцо, протянул вверх белы рученьки, а меньшой столкнул еду на беду свою. Так был убиен Глеб злым врагом холодильником, и Вадим один вышел на бой со своей Горячкой. Он сказал ей зычным голосом:

— Я тебя породил, я тебя и убью!

Но сильна была Горячка, свалила молодца в канаву сточную и там он и сложил свою буйну голову (прямо на асфальт). Так погибли два славных воина, братья Вадим и Глеб, сыны Самойловы, слава им великая по всей Руси. Вот так.

* * *

Маяковский перевёл дух и взглянул на своих спутников – все трое были в слезах, Гребенщиков, полуотвернувшись сморкался в платок. Под голограммой Буси уже была огромная солёная лужа.

— Вы чего, ребята? – растерянно спросил Маяковский.

— Уйди, ты ничего не понимаешь в мужской солидарности, – ответил, надувая губы, заплаканный Костя.

— Расстроил, паразит, напрочь расстроил, – сказал, утираясь сырым рукавом, Шевчук.

Когда эмоции улеглись и замерли, как язык во рту студента на экзамене, рокеры двинулись дальше. То и дело им попадались знакомые лица, в этот круг грешным делом переселилось полтусовки северной столицы и московская почти целиком. В “Шашлычной” они встретили Макаревича, который временно отбывал здесь срок и вскоре должен был переселиться гораздо выше (так сказать повышение по службе или выслуга лет); он готовил макароны по-флотски, мозги бразильских макак, макал в сладкий соус цыплят, отливающих модной в этом сезоне синевой (они проходили под названием “Птица цвета ультрамарин, жаренная в чужом соку”).

— Макар, а как там у тебя на счёт рёбрышков? – сунул нос Кинчев. – Не сварганишь, а?

— Ребята, мне вломак. Я и так весь в мыле.

— Ну ладно, – сказал Костя. – Перебьёмся, – Он развернулся и шепнул Б.Г. на ухо. – Он с приветом, я это как доктор говорю. Он не из нашей стаи.

— А кто из нашей? Этот что ли, прости Господи, шаромыжник? – спросил Б.Г., показывая рукой куда-то вдаль. Кинчев сощурился и разглядел вдали холм, на котором сидел, свеся щуплые ноги, Сукачёв и отчаянно наяривал на гармошке; она уже была порвана в трёх местах и звуками очень походила на клаксон.

— Чего сидишь, как будто на иконе? А ну пляши! – приказал Маяковский Гарику и тот с присвистом начал выводить кренделя, не выпуская изо рта самокрутки. Когда он утомился, рокеры усадили его обратно и он ещё сыграл “День победы”, попадая всё время мимо кассы.

— А теперь, начальник, гони чифир! – хрипло сказал Сукачёв, поигрывая острым пёрышком. Маяковский порылся и достал из глубоких штанин дубликатом бесценного груза маленькую фляжку, Гарик жадно припал к ней и окосел буквально на глазах.

— Учитель, как он сюда попал? – грустно спросил Кинчев.

— Чифир-то? – смущённо потупился Маяковский. – Сам варю, а что? Нельзя?

— Да я про Сукачёва.

— А-а-а... Он сам из чистилища сюда попросился, говорит, хочет быть к народу ближе к хорошему. Ну, мы и удовлетворили просьбу и в качестве компенсации подарили ему трёхрядку. А вот откуда он перо достал, я не знаю! – проводник строго посмотрел на Гарика, тот сделал вид, что ничего не слышал. – Ладно, пошли. Здесь полно таких киндер-сюрпризов, нечего время тратить.

Земля стремительно понеслась под ногами, слева и справа замелькали звёзды, и рокеров бросило в тесную пыльную комнату, которая по форме очень напоминала чемодан. На полу лежал топор, измазанный клюквенным соком, за столом пили на троих Есенин, Веничка и собака Качалова, для которой на закуску был специально приготовлен костей мешок.

— Вот, полюбуйтесь, – махнул рукой Маяковский. – Класс жажду заливает квасом. Есенин, а трезвость? Вы ж такое загибать умели, вы ж...

— Ага, – повернулся к нему Веничка. – Сергей спас для общественности большой петровский матерный загиб. Хотите прочту?

Рокеры быстро – быстро закивали, но Маяковский их загородил и спросил, почти рыдая:

— Есенин, милый, кто ж вас сюда, Ерофеев-то понятное дело, но вы? Что ж это? Как это?

— Все истинно русские люди здесь, – сказала собака Качалова, выпивая очередную рюмку и занюхивая костью.

Простите, я вынуждена прокомментировать этот эпизод. Многие души имеют 2 ипостасии (по кинчевскому принципу “горит у души душа”), поэтому ничего удивительного в том, что многие поэты сидят в Аду. Кстати, собачка тоже существует в количестве двух штук. Маяковский этого не знал, потому что Рай посещает редко, всё больше по Аду шастает. Нравится ему тут.

— Пойдём, не будем им мешать, – сказал Костя, дёргая проводника за рукав. – Мы всё поняли, давайте спустимся ниже.

Маяковский набычился и вышел из комнаты, бормоча: “ага... одна бюрократия. Есенина к пьяницам, Достоевского к картёжникам. Никакого порядка... Ну я им разнос устрою.” С этими словами он провалился вниз, и с ним рокеры.

Круг четвёртый. Сладострастники. Содомиты.

— Мы спускаемся в самый густонаселённый район Ада. Редкая птица пролетает мимо этого круга, здесь сидят такие люди как Ланселот, Пушкин, Тютчев, Байрон и Чайковский. У меня тут... хм, обширные знакомства.

— Может, пойдём отсюда? – брезгливо сказал Б.Г., стряхивая с себя чьи-то шарящие руки. – Мне что-то не по себе.

— Да мы здесь, собственно говоря, на минутку, – ответил Маяковский. – Я только забегу домой, скажу Лиле, чтобы к обеду не ждала. А вы пока походите, может, интересное что найдёте.

С этими словами он растворился в воздухе. Кинчев, как самый симпатичный из четвёрки путешественников, понял, что живым ему отсюда точно не уйти – со всех сторон на него бросали хищные взгляды и даже Шевчук как-то странно блеснул глазами.

— Доктор, а тебе никто никогда не говорил, что ты демонически красив? – задумчиво спросил Гребенщиков, вглядываясь в Костино лицо.

— О Боже, нет! И ты, Брут, – крикнул Кинчев и бросился вперёд. Но далеко он не ушёл, его с головой завалило апельсинами, а когда он выбрался, то услышал:

— Не-е-е, ты ешь, ешь, не брыкайся. Я, знаю, ты хочешь, хочешь, но молчишь.

— Да иди ты, – буркнул Костя, скользя на кожуре в сторону Шевчука и загребая руками в противоположенном направлении.

Юрий только этого и ждал, он посмотрел на Доктора влюблёнными глазами и сказал:

— Я сошла с ума, мне нужна она...

— Я?! – распахнул глаза Кинчев. – А зачем?

— Подойди – узнаешь, – ласково мяукнул Б.Г.

— Живым не дамся, – заупрямился Костя, пытаясь избавиться от Буси, намотавшегося ему на ногу.

— Костя, смирись, гордый ты человек. Предлагают, так бери, чай к тебе не каждый вечер ходят вдовые цари. Все хотят быть с тобой, один ты выбиваешься из общего строя. Давай, хватит капризничать.

— Вам любить больше некого? А Родина как же? – решил использовать последний аргумент Кинчев.

— А Родина, Костя, подождёт, – серьёзно сказал Борис Борисович и пошёл к нему. Вокруг Кости начало замыкаться плотное кольцо всевластья, Доктор полузадушено пискнул и затих. Ему начал сниться сон.

Второй сон, но уже Константина Евгеньевича.

Три девицы под окном пряли поздно вечерком, одну звали Шевчук, другую Гребенщиков, третью Кинчев.

— Ребята, что мы здесь делаем? – спросил Костя, поправляя сползающий на глаза кокошник и внимательно рассматривая белобрысую косу, которая неожиданным образом выросла у него.

— Прядём, – сказал Б.Г., не отрываясь от работы.

— Тпру-у, что значит прядём? А что это за сарафаны на нас? – Кинчев приподнял подол и с любопытством заглянул себе под юбку. Там он обнаружил свои ноги, затянутые в дорогие французские чулки, выше был довольно элегантный пояс.

— Вот чудной: это спецодежда, – Шевчук посмотрел на Доктора и покрутил пальцем у кудрявого налаченного виска.

— Так, а с этим что делают? – Костя оглядел веретено и бросил на пол.

— Быстро подняла, – зло прошептал Б.Г., оглядываясь по сторонам. – Ты что, в девках остаться хочешь?

— Вот именно, не хочу! Мужики, хватит шутить, где брюки?

— В Караганде твои брюки, – отрезал Шевчук. – Сейчас царь придёт, а ты тут подол задираешь, срамота-то какая.

Кинчев вздохнул и сел у окна, пытаясь сообразить, как намотать пучок шерсти размером с голову слона на такое маленькое веретёнце. В это время Борис Борисович бросил работу, достал зеркальце и помаду и начал марафет, Костя заворожено смотрел за его манипуляциями.

— Посмотри, не размазалась? – тревожно спросил Б.Г.

Кинчев поглядел на его крупные, алеющие, как советский флаг, губы, сглотнул и решительно замотал головой.

— Спасибо, милочка, – сказал Гребенщиков, поправляя упавший на лоб локон. – А то ведь скажет: прясть умеет, а лохундра лохундрой, – и не возьмёт замуж. – и он хохотнул, дёрнув кисейным плечиком. Костя расшифровал этот жест следующим образом: “Ага, сейчас, не женится. Не может – научим, не хочет – заставим. От таких, как я, живыми не уходят. От таких уносят... причём вперёд ногами. И вообще, я очень даже мила, не то, что эта свёкла в юбке у окошка. Все всё поняли?” За окном стремительно темнело, Кинчев приноровился и намотал достаточно пряжи, догнав Б.Г. и Шевчука и заслужив почётное звание “передовица производства”. Девушки вели неторопливый разговор о вечных ценностях, короче, трепались и сплетничали:

— Вот если бы я была женой нового русского, – сказал Шевчук. – я бы ему сама стирала носки и кофе в постель носила. А он бы меня – на Канары, на Кипр, и марседес бы мне купил. Вот это, я понимаю, жизнь. Не век же с этим веретеном горбиться?

— Юра, ты ничего не понимаешь в этой жизни, – возразил Б.Г. – Что должна сделать каждая приличная женщина? Записывай: выдрессировать мужа, родить дочку и уехать из России к чёртовой бабушке, а не избы горящие тушить и кобыл на скаку останавливать. Усвоила? Если бы я была женой нового русского, я бы ходила в театры, музеи, вращалась в высшем обществе.

— А сейчас кто тебе мешает это сделать? – огрызнулся Шевчук.

— Веретено это дурацкое, вот что! Сижу тут с вами, гублю свою красоту не по дням, а по часам. Во, и ноготь сломала, а всё из-за тебя, швабры линючей, – всхлипнул Б.Г. и быстро вытер глаза, чтобы не растеклась тушь.

— Мужики, кончайте фигнёй страдать, – улыбнулся Кинчев. – Зачем вам новый русский? Мы сами кузнечихи своего счастья! Предлагаю устроить женскую бархатно-шифоновую революцию. Нет – дискриминации по половому признаку! Да здравствуют капроновые чулки и полуфабрикаты! Ура, товарищи!!!

Неожиданно открылась дверь, на пороге стоял ошарашенный царь, держа в руке пакет с пряниками.

— Ой, какая женщина, – пробормотал он, – мне б такую.

* * *

Кинчев попятился, споткнулся о табурет и упал. Сквозь тёмную муть сознания он почувствовал острый запах чьих-то носок. Он открыл глаза: возле него сидел Гребенщиков и отирал с материнской нежностью ему лицо своими портянками.

— Где я? – слабым голосом спросил Кинчев.

— В Аду, – мягко сказал Б.Г., помогая ему встать.

— За что?!! – воскликнул Костя, но память уже возвращалась к нему со скоростью разогнавшегося страуса. Вопрос повис в воздухе за ненадобностью ответа.

— Скучали? – спросил Маяковский, появляясь рядом с ними буквально из ниоткуда.

— Не довелось, – мрачно ответил Кинчев, отряхиваясь от пыли, и они пошли к выходу из Круга.

— Обратите внимание на вон ту деталь, – проводник махнул вперёд, и рокеры увидели пересохший колодец. – Это означает, что тема исчерпана.

— Да? Жаль. А я бы здесь задержался, – Б.Г. вздохнул и оглянулся. – Этому же по определению нет конца.

— Уверяю тебя, есть, – раздражённо сказал Маяковский. – А вот моему терпению конец определённо уже настал. Вы мне весь Ад взбаламутите, раздолбаи лиловые. Осторожней, тут ступеньки. И они спустились ещё ниже.

Круг пятый. Фальшивомонетчики.

— Костя, стой! Костя, не смей сползать. Да помогите же мне... – Б.Г. втягивал за руку назад свалившегося в глубокую яму Кинчева. Тот скользил на глине, весь перемазался, но не пал духом – вцепился в Гребенщикова и упрямо тянул его к себе. В результате оба оказались в яме и оттуда зло смотрели на Шевчука, который хохотал так, что с него падало трико, и тряс Бутусовым, как флагом. Маяковский хмыкнул:

— Бабы с возу, поэту легче...

— Это кто бабы? – взвился Кинчев и подпрыгнул, делая руками хватательные движения. – Ты, христопродавец советский, слазь, и я тебе таких навешаю.

— Да пожалуйста, – снисходительно улыбнулся Маяковский, сталкивая в яму Шевчука.

Тот упирался, порывался взлететь, изворачивался всем телом, но участь его была предрешена: он спикировал в яму носом, причём в полёте подстелил под себя Бусю. Следом, тяжело трепыхая крыльями, слетел проводник. Земля жирно чавкнула и поглотила путников.

На самом деле ничего плохого с ними не случилось – ну, извалялись, как воробьи в свинарнике, покричали чуть-чуть и всё. (Я же не кровожадная, зря опасности их подвергать не буду. Фу, опять лирика пошла, срочно закрываю тему и перехожу к делу.) Течение несло их уже долго и выплюнуло как раз возле стен огромного города, который сверкал и блестел, как хорошо начищенный ботинок.

— Вот, поглядите, это город Лжеоник. Чего хмуритесь, не я название придумал, а Люцифер. К нему и претензии, поняли? В общем тут сидят фальшивомонетчики, вина их не так уж велика, но кое-кто их не прощает.

— А вот этот кто? – поинтересовался Кинчев, до которого внезапно дошёл смысл речей проводника. – Я с ним знаком?

— Вот пристал! – возмутился Маяковский. – Уйди, не дави, тоска, на грудь мне. Он – просил не говорить.

— А всё и так понятно, – Костя сунул руки в карманы и двинулся к городу, по дороге он обломал сосёнку и шёл, неся на плече дубину. В Лжеонике был праздник, крепостные стены прыгали и гудели, только всё это выглядело достаточно нелепо (как патефон в туалете, право слово), и рокеры начинали злиться. Правда Б.Г. и Буся быстро втянулись в атмосферу веселья, и вскоре ноги Гребенщикова сами собой начали отплясывать канкан. Вячеслав же замигал и воплотился, что поразило буквально всех.

— Бутусыч, так твоё место здесь? – сказал Костя, судорожно сглатывая комок в горле.

— Ну здесь, – засмущался Слава. – Оправдываться поздно, к тому же и Борис Борисович грешен, в городе найдётся квартирка и для него. Да-да, Борь, и не смотри на меня так, она уже твоя, ангел мой. Она навсегда твоя.

Стало очень не уютно, словно рокеры, сами того не заметив, тяпнули вместо водки касторки. Однако надо было продолжать путь, и Маяковский начал их торопить, ибо время не ждёт.

— Время не ждёт, время не ждёт, – пробурчал Костя. – А эти козлы и потерпеть могут.

Он кивнул в сторону Б.Г. и Буси и двинулся вперёд, не оглядываясь на спутников. Ворота города были черны и пахли костром, с них шелушился пепел. Над ними висело чёрное блюдечко с золотой неровной каёмочкой и хитро щурилось на вошедших. У входа их встретила Земфира, одетая в самые модные в этом сезоне лохмотья, и басом попросила у Шевчука:

— Батяня, дай огня...

— Дочка, – прослезился Юрий. – как же тебя сюда? Что ж это, а?

— Вот так, – отрезала та и скрылась за выступом башни. Шевчук, царапая тельник, бросился на грудь Кинчева и там благополучно разрыдался.

— Утрись, ещё не время, – сказал Маяковский и подал ему носовой платок, в который можно было завернуть при желании десять Шевчуков.

Дальше действительно было гораздо хуже. По улицам ходили слепые люди и каждый из них волок на цепочке крупного медведя. Шли они босиком, отчего их пятки по раскраске напоминали Багровое Око папы Сау.

— За что их? – спросил Костя без всякой жалости и пнул одного из медведей.

— Они при жизни видели ночь, ночь с ними и в смерти, – поэтично ответил проводник и улыбнулся так, что стали видны все его 32 зуба. Б.Г. неодобрительно покачал головой и шепнул Бусе: “Костя – форменный садюга! Животных обижает, медведям, гад, прохода не даёт”. Бутусов активно закивал и даже показал Кинчеву язык. Путешественники вступили в область зоопарка, там в самой большой клетке сидел орангутанг и рылся в своей шерсти. Взгляд у него был какой-то странный, создавалось чувство, что в детстве его сильно напугали, стукнув пыльным мешком из-за угла. Орангутанг неспешно жевал медовую коврижку и челюсти его порядком слиплись, но всё же он довольно чётко сказал, повернувшись к Кинчеву:

— Ты меня волнуешь...

— Ой, не могу! – воскликнул Костя и схватился за сердце, которое буквально остановилось. – Эта образина разговаривать умеет? Мне плохо, воды, воды!

— Какая в Аду вода? – пожал плечами Маяковский. – Крови – сколько хочешь, а вот остальное... Водопровод лопнул, чинить некому, так что терпи, казак.

Рокеры двинулись дальше, дивясь разным ужасам, Кинчев морщился и чувствовал себя очень плохо, поэтому проводник повёл их к выходу из города.

(Небольшая авторская поправка – вообще-то стало плохо не Косте, а мне; и я очень не хочу дописывать эту главу. Если кто хочет, то пусть сделает это за меня).

Что-то не так было во всей этой истории, круги мелькали перед глазами, как будто с цепи сорвались, а Маяковский злобно хохотал и не давал им остановить движение. Они бежали вперёд, как испуганные страусы и стремительно ворвались в...

Круг шестой. Убийцы.

— Тут, собственно говоря, сидит цвет нации, – решил откомментировать Маяковский. – Из них мы куём новые кадры, получаются хорошие черти. Так, забыл сообщить, раз уж мы сюда заглянули, значит к самоубийцам и насильникам уже не пойдём. Я ж вам обещал, что сокращу маршрут, – вас уже заждалось Начальство.

При этих словах Кинчев встрепенулся, посмотрел вверх и спросил чуть не плача:

— Господи, ты?

— А как же, жди, – хмыкнул проводник. – Мне тут новая информация поступила, судя по всему в Рай вам рановато, сходите туда потом. (Cходят туда они в том случая, если я “Махорку-4” сяду писать, что маловероятно) А пока давайте перекусим, что ли... Желудок подвело да и время к обеду.

С этими словами они пошли в ближайшую булочную, где (помимо всяческой вредоносной еды), были столики для распития самогона и крупная продавщица в халате в цветочек.

— Девушка, – вежливо обратился к ней Б.Г. – Не соблаговолите подать мне вон тот кексик?

“Девушка” мрачно оглядела Бориса Борисыча, но, заметив, что он вовсе не издевается, медленно растянула в улыбку измученные помадой губы.

— Подхалим, – коротко бросил Кинчев, привыкший резать правду-матку (ого! садист! впрочем, я всегда это за ним подозревала) в глаза.

Внезапно раздался шум, в булочную ворвался конный отряд, продавщица начала запихиваться под нижнюю полку, тихо визжа от страха, но её крупные телеса, решив, что пришло и их время высказаться, растопырились, и женщина прочно застряла, являя собой страшное зрелище: из-под полки лезли в разные стороны полы халата, над этим текстильным чудом гордо реяли две ноги, увенчанные тапками, а всё остальное смутно напоминало Кинчеву то, что он видел во время прогулки по мясному отделу на рынке. Всадники с любопытством наблюдали за этим безобразием, и один из них даже поинтересовался у Б.Г.

— А чего её так, а? Болеет?

— Может, она лошадей не любит, – пожал плечами Гребенщиков и добавил. – Мне кажется, вы её смутили, – видите, как колбасится...

— Н-да, непорядок, – почесал затылок один из всадников. – Так мы щаз всё поправим, – с этими словами он полез под полку, наступив при этом на бедного Бусю. Тот неестественно дёрнулся, покраснел и провалился в глубокий сон.

Третий сон, соответственно, Вячеслава.

Было около пяти утра, когда раздался звонок; Буся нервно пошевелился и тем самым потревожил жену, которая спала так сладко (или кисло?), что он в душе хорошенько себя выругал.

— Кто это? – спросила жена.

— Чужие, – коротко пожал плечами Слава. – Предполагаю, что это припёрся нахал Кинчев, ведь любой другой чужой человек не приходит ко мне просто так. Пойти, открыть что ли?

— Открой уже, а то дверь высадит.

Буся нехотя встал, обул шлёпки, накинул халат и пошёл открывать. Чтобы не было неожиданности, он за неимением глазка посмотрел в щёлочку.

— Штурмоотряд, – прошептал он, чувствуя холод и начиная крупно дрожать. – За что? Я вроде не нарушал закон... да, уже два месяца, так чего им надо? Пока я жив, они не войдут сюда!

За дверью явно заждались, раздалось странное шуршание – кажется, откручивали замок; минуты через две в квартиру ворвались какие-то личности, затянутые в чёрное с ног до головы. Один из них подбежал к Бусе и скрутил его, как коврик, но рот почему-то не заткнул (объясняю, почему: дело в том, что Слава в своё время очень любил ходить в “Mac Donald’s” и покупать там огромные бутерброды. Эффект не заставил себя ждать – морда лица несколько разрослась, отчего телевизионщики не решались брать у Буси интервью – он не влезал в кадр. Кроме того, рот у него растянулся, чтобы удобнее было гамбургеры запихивать, а назад ужиматься не захотел, щёки, не находя на лице места, где можно улечься, создали возле глаз большую складчатую область, через которую могла пробиться только жена, женщина сильная и настойчивая. Ну так вот, вернёмся к нашим баранам. Товарищ в чёрном – не знаю как его назвать, поэтому останется человеком без имени, – долго пытался найти кляп, достойный рта Бутусова, но вскоре понял тщетность своих стараний и бросил своё неблагодарное дело). Чтобы Слава не кричал и не пел, ему к горлу приставили здоровый тесак.

— Убивай, убивай, рука не дрогнет! – прошипел Буся, глубоко уверенный в том, что его не убьют.

— Да больно ты нам нужен, – фыркнул один из захватчиков. – И вообще мы сейчас уедем.

И действительно они исчезли буквально через десять минут, и бойцовский дух, закипевший в Бусе, не знал, куда деться, и, превратившись в пар, вылетел через уши в форточку.

— Ну вот, повоевать не дали, – огорчился Слава и решил почитать книги, чтобы насытить мятежную душу. Строчки плясали у него перед глазами, и наконец он понял, что это откровение и что сейчас нужно сделать важную вещь. Слава швырнул книгу и бросился к телефону, на ходу вспоминая номер Б.Г. (2-12-85-06). В трубке раздавались частые гудки.

— Всегда этот номер кем-то занят! Я что, так и не скажу никому ничего? Ну нет, не меняю привычек так скоро я. Пусть я немного боюсь, но я... я дозвонюсь, он должен жить, – и Буся с новой силой налёг на телефон. После часа усилий он услышал вялое гребенщиковское “алло”.

— Борис Борисович, слышите меня?

— Ну, слава Богу, уши имею...

— Вот и отлично. Знаете, мне недавно было ведение, я понял: ваша смерть ездит в чёрной машине...

— В мусоровозе что ли? Я не желаю слушать весь этот бред, я умираю от скуки. Выдумал тоже! Мне сказали, что я разобьюсь насмерть, упав с большой высоты, и говорил это кое-кто более компетентный...

— Да нет же, это будет ложная смерть, а настоящая...

— Всё хватит, слушать не желаю. Кстати, я тут сел на диету, вместо еды книгу читаю, жена мне график составила... Да, кстати, дорогая... нет, Бусь, я это не тебе, а жене, что там на завтрак? Вот те раз, опять Иисус, он вчера же был! Лучше уж Сартра или Платона.

— Борис Борисович, – Буся уже почти рыдал. – Послушайте меня, я добра вам хочу.

— Слава, успокойся. Мусоровоз я учту, буду их обходить стороной, хорошо?

— Вы ничего не поняли! – крикнул Буся и бросил трубку.

(Как всегда, ружьё, что висит на стене, берёт и стреляет. Двадцать лет спустя Б.Г. был задушен бывшим милиционером Пасько Н.Ю. Убийца был одет в чёрную куртку с надписью ГАЗ и при совершении преступления пел песни, услышанные в последнем “Голубом огоньке”. Пасько был в зюзю пьян и искренне полагал, что трясёт столб; он был осуждён на 10 лет, отсидел полый срок и вернулся в общество другим человеком).

С тех пор жизнь Буси сильно изменилась, ему начали сниться странные сны: к нему приходили люди, показывали на фотографии и говорили:

— Этот гад убил меня...

Слава мучился, затыкал уши, просил обращаться к его секретарю, Кормильцеву, но ничего не выходило. Вскоре на него пошли жалобы, его винили в расхлябанности, кричали, что он не на своё место сел, хотя, я полагаю, очень трудно сесть на чужое, я даже не знаю, как же это так извернуться надо. А донажды к нему явился дух Ричи Блэкмора и рассказал печальную историю о том, как он, раздолбав последнюю гитару, пошёл работать на консервный завод “Лучшее тушло”, где его сразу невзлюбила секретарша начальника. Ричи не обращал на это внимания, благо был по уши завален работой: завезли новые холодильные установки “Солнечный холод – 38”, но они морозили так сильно, что вытянуть из них мясо не представлялось возможным. Ричи было поручено следить за процессом замерзания и не допустить слияния продукта и установки. Однажды вечером, когда рабочие разошлись, Блэкмор, как человек с типично русской фамилией, решил уворовать небольшую поросячью тушку. Пока он возился внутри установки, секретарша начальника появилась, как deus ex machina, и столкнула рефрижератор на Ричи. История, как известно, повторяется дважды, так что Блэкмор и Самойлов приняли одну смерть с тем различием, что Ричи, умирая под “Солнечным холодом”, успел кинуть в секретаршу куском поросёнка, так что ей тоже досталось.

(Господи, до чего же кровавое у меня выходит произведение, это нехорошо. С другой стороны, я не в чём не виновата – авторство вообще вещь сомнительная. Так что будем считать, что я здесь невинная жертва чьих-то козней).

После таких снов Буся просыпался в холодном поту и долго не мог отдышаться, а в одну из особо страшных ночей он проснулся, крупно дрожа и пошёл на кухню, бормоча, как Понтий Пилат: “Эх, нажраться бы яду!” Но жена, быстро осознав опасность, спрятала все медикаменты, убрала острые предметы и даже розетки заставила мебелью. Вячеслав подошёл к окну, взглянул на дальние крыши новостроек и проснулся.

* * *

Он вновь оказался в Аду, здесь его уже ждали.

— Он тут дрыхнет, понимаешь ли, а мы жди? – бушевал Маяковский. – Вы мне весь график скосорыбили! Чтобы я ещё хоть раз туристов по Аду повёл...

— Да ладно тебе, – отмахнулся Шевчук. – Дайте парню поспать – он за день, небось, удолбался, пусть отдохнёт.

— Какой “день”, что значит “день”? Мы тут уже неделю землю копытим, а до Магистра ещё не дошли! Всё, подъём, солдат, на “гражданке” будешь нежиться.

— Где-где он будет нежиться? – ехидно спросил Костя. – Поконкретнее можно?

Маяковский шумно выдохнул и не сказал ни слова, чтобы не ляпнуть опять что-нибудь двусмысленное. Вскоре Буся поднялся, зевнул и смог даже самостоятельно идти, хотя Б.Г. уже изготовился его нести. Дорога шла всё ниже и ниже, круг шестой был пройден быстро, седьмой и восьмой лишь мелькнули, за новым поворотом оказался девятый, самый тёмный и непонятный, похожий на русское средневековье круг.

Круг девятый. Люцифер.

— Ну вот мы с вами и в самом сердце Ада.

— Так, я не понял, а где кипящая смола? Где черти? Где адские муки? – сказал Шевчук, складывая козой пальцы. – Ты нам го-нишь. Может, мы по Раю ходили, а ты нам очки втирал?

— Ничего я не втирал, – обиделся Маяковский. – Кто ж виноват, что у вас превратное представление об Аде. Я вам кипящую смолу и прочие страсти по-моему не обещал. Так что быстро разогнул пальцы и пошёл дальше!

Шевчук постоял, почесал в затылке и досадливо кивнул головой – Маяковский по большому счёту был прав. Они шли по дороге, мощеной серым булыжником, и эхо их шагов напоминало современную танцевальную музыку (справа по борту за кустом уже пристроились колбаситься две души, которые ещё будучи живыми людьми с дискачей не вылезали).

— Борь, поправь меня, если это не так, но мне кажется, мы идём по Москве, – Шепнул Кинчев Б.Г. и махнул рукой. – Вон там храм Василия Блаженного.

— Ты, видимо, всё перепутал, – встрял Маяковский, которому по штату было положено пресекать все разговорчики в строю. – То, что у нас под ногами, – озеро Коцит, наплаканное всеми душами в течении их... хо-хо-хо, продолжительной жизни (Влад. Влад-ович при этом сильно напоминал старую кокетку донну Розу из “Здравствуйте, я ваша тётя”). Оно вечно холодное и купаться в нём нельзя. Далее, справа совсем не храм, а большая бутылка “Coca Col’ы”, которую обожает Люцифер. А если вы посмотрите вперёд, то увидите и его самого, вмерзшего в лёд аккурат по пояс, потому что его ведь и дети могут увидеть. Неприлично, – последние слова он прошептал, заговорщицки подмигивая рокерам.

— Ханжа, – пожал плечами Б.Г. – Стоит ли прятать от общественности народное достояние?

— Ну, раз прячет, наверно, стоит, – ухмыльнулся нехорошо Кинчев.

(С вашего позволения тему закрою, а то куда-то всё катится ниже и ниже, словно я ищу те ворота, откуда... ой, мамочка, кошмар какой! Чего я пишу? Рокеры, собаки такие, совсем от рук отбились).

Маяковский, не переставая нахваливать прелести Ада, вёл спутников вперёд, и вскоре Люцифер открылся перед ними во всей, так сказать, красе. Он был не стрижен и не брит, шерсть у него росла разноцветными пучками и местами сильно линяла. Глаза были сердитые, смотрел он угрюмо, и вообще лицо у него было не довольно жизнью, зарплатой и общественным положением. Сбоку висели ещё две головы, у которых работал только ротовой аппарат, а всё остальное действовало хаотично и непредсказуемо.

— Отойдите, – предупредил Маяковский. – Он ведь и плюнуть может, не отмоетесь. На лбу Люцифера горела красная пентаграмма, столь зловеще сверкавшая, что рокеры схватились за сердце (или за то, что первым попалось под руку; в общем, я не в курсе). Рядом с начальником Ада было довольно грязно: белели бумажки, валялись смятые банки из-под пива, кто-то не доел чипсы и старательно размазал их по брусчатке, рядом лежал разорванный кед фирмы “Московская Адидаска”. Над всей этой кучей старательно возилась уборщица, разгоняя мусор шваброй и тихо нараспев материлась (чаще всего у неё получался гимн Советского Союза, только в панковской обработке: особенно изящными выходили гитарные запилы, которые она издавала нижней губой).

— Ба-тюш-ки! Летов! – закричал Костя, бросаясь к уборщице. – Ты-то какими судьбами?

— Это моё дело, – хрипло ответил тот и отвернулся. – Видишь – мою. Не мешай. Я этим, может быть, общественность спасаю от экологической угрозы.

— А я думал, ты, Егор, в кругу повыше, мол, мы тебя по ошибке пропустили. Брось швабру, дурень, пошли с нами. – Костя попытался вырвать у Летова орудие его труда, но тот вцепился в швабру, как в мать родную, и не хотел уходить.

— А ну брысь, шалопай! – крикнул он, поправляя косынку на голове. – Ходют тут всякие, понимаешь, вредят, а я убирай.

— Да... как же это? А? Проводник! – сказал растерянно Кинчев, подвигая рваный кед поближе к куче мусора, за что тут же получил шваброй по ноге.

— Что ты так переживаешь, любезный? Хочет убирать, пусть убирает. Вдруг это его призвание, а ты влезешь, жизнь человеку испоганишь. Молчи, скрывайся, короче, и там и чувства, и эти... как их? мечты свои, – Маяковский положил руку на плечо Кости, и тот успокоился и лишь изредка нервно вздрагивал. – А теперь, путешественнички, взгляните наверх (рокеры подняли головы), в пастях Люцифера терзаются три главные души, вот им-то действительно фигово, не то, что вам.

Кинчев вытянул шею и поднялся на цыпочки, чтобы получше разглядеть лица несчастных, но он только увидел дёргающиеся ноги в алых трико с лампасами, но даже конечности показались ему знакомыми: то ли он в букваре их видел, то ли в пособии каком.

— Сюда, к ним, кстати, пытался втиснуться и четвёртый, но после того, как Люцифер пару раз подавился, его убрали на круг выше. А теперь готовьтесь: нам нужно влезть по шерсти вверх и коснуться пентаграммы. Ну что, поехали?

— Всегда готовы!!! – дружно крикнули рокеры, и начался трудный подъём.

Вот моя деревня, вот мой дом родной.

	Никогда этот мир не вмещал в себе двух, Был нам Богом – отец, ну а чёртом...
	Ю.Ю.Шевчук.

Шерсть Люцифера была приятной на ощупь, шелковистой, но с неё ошмётками падала перхоть, и рокеры слегка скользили вниз, однако упорно ползли. Б.Г. пыхтел больше всех – его тело упорно стремилось вниз, хотя Маяковский вовсю поднимал его то сонетом, а то и просто матом, которого постеснялся бы и самый забубённый кучер, не то что великий русский поэт. Впрочем, Гребенщиков оказался не робкого десятка, он прицепился к Кинчеву и тот его довольно долго вёз, сам того не замечая. Зато Шевчуку стало дурно от запаха шерсти, он покочнулся и заснул, как последний суслик в норе.

Сон последний – Юрия Юлиановича.

Юра был вредным мальчиком и очень не любил ходить в Мавзолей, за это его сильно били старшие товарищи и не давали слушать Элвиса Пресли. Так что Юра чаще всего был один, что очень странно повлияло на его дальнейшую судьбу. С горя он даже начал смотреть телевизор, особенно ему нравились записи с концерта одного маленького негритёнка. Но счастье вечным не бывает: однажды мама нашла Юру в слезах перед экраном, который он отчаянно лупил тапком, видимо, надеясь разбить.

— Тебе плохо, зайчик мой? – спросила мать, отодвигая телевизор от греха подальше. – А-а-а... моя любовь сменила цвет.

И действительно, в тот момент негритёнок превратился в Майкла Джексона, белого-белого и совсем горячего. Короче, сплошной ужас. Пришлось срочно менять вкусы, и Юрий переключился на “Led Zeppelin” и “Pink Floyd”, которые начал крутить днём и ночью. Юра рос не по дням, а по часам и сам не заметил, как ему стукнуло сорок (куда конкретно стукнуло, я не знаю, но можно предположить, что прямо в самый кумпол), время шло, плодились дети, борода отросла до таких размеров, что ей можно было мыть пол, короче, быт засасывал Шевчука с жирным чавканьем, что, конечно, являлось негативным процессом с точки зрения риторической амплификации и деструктивной диахронии (тьфу ты, сама даже не поняла, что сказала, но филологи, я думаю, поймут и расшифруют – дескать, тут кроется глубокая авторская мысль о несовершенстве человеческой жизни и прочее заушепритягивание). Всё это время Юрию порядком надоело, и он решил уехать в провинц, т.е. на дачу, которая находилась где то рядом с Астраханью (даже не спрашивайте, почему именно там, мне так захотелось). Он собрал чемоданы, купил билет и ухитрился сесть на нужный поезд, что для рокера, в принципе, является пределом возможностей: чего только стоят одни только рассуждения о том, какая рельсина толще – седьмая или та, что сверху. В этрм отношении Земфира не является достойной дочерью своего отца; судя по всему, она знает – обратите внимание. – что такое обратный change на билет. Вы себе представляете, что это такое? Я лично – плоховато, но это мелочи жизни.

Юрий, впервые будучи в поезде трезвым, сделал для себя много открытий: во-первых, кроме тамбура для курящих и задыхающихся некурящих есть ещё и купе, и даже плацкарты, где лежащие на верхних полках тела норовят лягнуть проходящего в ухо. Водятся местами и проводницы (Шевчук вдруг с умилением вспомнил, как Чиж, пребывая в состоянии вечной турбулентности – проще говоря, в подпитии и сильном – лез ко всем существам, напоминающим женский пол хотя бы частично и бормотал:

— Вас Оля зовут? Вася? Ой, как жаль, а мне на Оль всегда везло... везло-везло и вот, глядишь, развезло. Ну, а я Сергей. Не поняли? Щаз по буквам скажу: С – сивуха, Е – ёрш, Р – ром, Г... да, стоит остановиться, а то минздрав предупреждает.

Впрочем минздрав про Чижа уже давно молчал: в России, как известно, есть только одна неизлечимая болезнь, да и ту можно отнести к лёгким, по большей части утренним недомоганиям (а что такое недомогание? Надо бы исследовать этот вопрос)). Также Шевчуком в поезде был обнаружен и туалет, куда он рвался около часа, пытаясь высадить дверь и напевая: “Родина, эх, еду я на Родину”. Однако вопрос о прародине Юрия остаётся открытым, боюсь тут не помогут языковые данные и даже свидетельства такого авторитета как Геродота. Но хотя Шевчук и стучал, ему не открыли – видимо, сильно стеснялись, а может, сие злачное место вновь облюбовали музы, т.е. рокерские жёны. Ведь давно уже стало известным, что женщина, уходящая “припудрить носик”, может считаться без вести пропавшей, ибо только истинная женщина умеет со вкусом и полным оттягом пудриться в течении пяти часов. Впрочем, Юрий не долго топтался в томительном ожидании – вскоре дверь распахнулась и из клозета вышел довольный жизнью Б.Г., он всем своим видом показывал, насколько ему хорошо, и даже портянки лоснились как-то по-особому. Шевчук сгустил брови и зашептал что-то злое-злое, Гребенщиков расслышал только что-то вроде “...как партизан в окопе, а другие пусть помирают тут...” Но Борис Борисыч не обиделся: с мирскими делами было покончено, и его опять тянуло на философию, он даже затянул народную лирическую песню на непереводимом урюпинско-китайском диалекте (один отважный фанат-лингвист так-таки перевёл кое-что из Б.Г. на русский язык. Говорят, ужаснулся). Под этот аккомпанемент Шевчук шагнул в кабинку и поскольку был тут в первый раз, решил ознакомиться с инструкцией по эксплуатации данного объекта. Привожу её выборочно да и то для того, чтобы у дотошных читателей вопросы не возникали. Итак, инструкция.

1. Туалет, товарищи общественный, желающих много, так что просим соблюдать этикет.
2. Мух от окна не отгонять, бумагу на кран не наворачивать, на полу окурки не давить. НЕ ГАДИТЬ!!! (Эта фраза повергла Шевчука в шоковое состояние, он даже забыл цель своего прихода в это странное место).
3. Бачок стоит сбоку, то, что сверху – раковина. Просьба не путать.
4. Зеркало немного кривое (купили подешёвке), так что не пугайтесь, если вас слегка перекосит.
5. Приятный сюрприз от наших спонсоров: для того, чтобы вам не было скучно заниматься делами, в стене проделана небольшая дыра, т.е. вы имеете возможность заглянуть в ближайшее купе. Правда они имеют возможность заглянуть к вам...
6. Для слива сбоку от бачка имеется педаль, но её иногда заедает, поэтому будьте бдительны, соблюдайте чистоту.
7. На бачке не прыгать, грязными руками его не хватать!
8. Для большего удобства исполнения непосредственных обязанностей рекомендуется сделать “упор присев”.
9. Для устойчивости позы на потолке имеется так называемое держало. Не путать с лампочкой.
10. После завершения биологических процессов рекомендуется встать к стене, содержащей в себе окно, сделать шаг и надавить на ручку. Откроется дверь, за которой будет выход в иное пространство (в тамбур).
11. И напоследок, помните наш девиз: “Сделал дело – гуляй смело!”

После чтения этой инструкции Шевчук долго приходил в себя и даже не знал, что делать: организм не прекращал обмен веществ и требовал немедленного решения в кризисной ситуации, а мозг пришёл к выводу, что терпение – одна из ценнейших добродетелей. Юрий глубоко вздохнул и попробовал для начала нажать педаль слива, и первый блин как всегда оказался комом, вернее густым плевком в рокерскую душу: из всех возможных щелей в кабинку полилась вода, короче, начался то ли волжский разлив, то ли вселенский потоп, то ли это Б.Г. заметал следы. Тапочки Шевчука быстро отсырели, стало неуютно, и дверь заклинило, как назло. Туалет медленно и верно превращался в аквариум с растерянным Шевчуком внутри. Юрий с горечью вспомнил, что эту беду он сам себе накаркал – минут сорок назад он рассказывал своей дочери Земфире: “Знаешь, каждую ночь, я вижу во сне море портвейна. Ах, как бы я там поплавал.” Судьба распорядилась умнее – она решила не тратиться на портвейн, но море в местных масштабах организовала. Шевчук, плюнув на инструкцию, влез на раковину (ого! лазит! А говорили – старик. Он, глядишь, совсем молодой) и там застыл в положении инь, в нём так удобно было здесь находиться.

Всё бы, конечно, кончилось плохо, если бы Кинчев не рванул к туалету, отягощённый желанием спасти друга и пивом. Вода хлынула в коридор и смыла с лица земли двух проводников и Славу Петкуна, который в это самое время не лоботрясничал, а камнем падал вниз с верхней полки, – пока летел, успел проснуться и даже почитать Кафку; мягкая посадка на воду в аварийном режиме спасла его от расспросов, с кем он опять пил – упади он на твёрдый пол, состав преступления был бы налицо, точнее на лице.

В это время взбудораженный и нервно почёсывающийся Шевчук вернулся в своё купе и застал там любопытную сцену: на столе в позе мутировавшего лотоса сидел Б.Г., руки его делали щупающие движения в области Бутусовских рёбер. Однако если вы полагаете, что это были поиски контакта, то вы жестоко ошибаетесь: Гребенщиков искал спрятанные Бусей сигареты, от которых дохли даже тараканы, и портвейн “Чёрные глаза”, который полностью оправдывал своё название. При этом Борис Борисыч всё же не удержался от сентенций:

— Так что же мы до сих пор всё пьём эту дрянь, цапаем чертей за бока?!

— Это ты его, что ли, чёртом назвал? – поинтересовался Шевчук и ткнул пальцем в Бусю (попал прямо в ноздрю). – Так он же и не похож вовсе.

— Тронулся наш Гребень, тронулся, – встрял в разговор подошедший незаметно Кинчев. – Да вы не беспокойтесь, так часто бывает весной. Это... как его... авитаминоз на почве склероза или наоборот.

— Костя, сволочь, ты где успел так надраться? – нахмурился Б.Г., почувствовав тонкий аромат перегара, который и испускал Кинчев на все четыре стороны.

— А чего сразу сволочь? Я что, хуже других? Водка вообще исключительно полезна, она микробов убивает, а в большом количестве и жён истребить может. Потому она нравится мне, да! А вы тут сидите, непотребства всякие говорите и в грех впадаете. Вы что же, не видите, что мы катимся вниз по наклонной с точки зрения высших сфер?!

— Не знаю, – пожал плечами Б.Г. – куда мы катимся, я лично сижу, а вот вы, Константин, пьяны, как прапорщик и сейчас головой ковёр боднёте.

— Да ты!.. Да я... У тебя вообще всё не по-русски, ты чучмек, я это тебе точно говорю. Ты и на мужика-то не похож, от тебя шарахаются даже птицы небесные. У тебя не берут автографы люди и поёшь ты чуть тише, чем эта... как её? С неприличным именем такая. Короче, фигово поёшь, а меня в оперу звали.

— Да тебя не в оперу звали, а оперы звали. Твой дом – тюрьма, а точнее, вытрезвитель, – рассерженный Б.Г. попытался встать, но приходилось сидеть в лотосе – правая нога прочно застряла и сопротивлялась любому покушению на её неприкосновенность.

— Во, во! – обрадовался Кинчев. – Ты гляди, как отъелся – встать не может. А всё почему? А всё потому, что кто-то слишком много пива дует.

— Молчал бы уж, – пробормотал проснувшийся Буся. – Сам хорош пить. Помнишь, как ты давеча ко мне стучался – жену с инфарктом скорая увезла.

На мужественном лице Кости выступил багровый румянец, который долго ползал по небритым рокерским щёкам и наконец локализовался в области носа. Да, несомненно, доктор помнил тот позорный эпизод своей биографии. Как-то раз Кинчев решил сходить налево, потому что ходить направо ему страшно надоело. Он полистал телефонную книжку и с грустью подумал, что многие его старые знакомые давно поставили на нём крест – мол, он уже никогда не придёт. А вот раньше Костя как всякий нормальный человек, любил, гулял и всякий его уважал. Ныне же рокеры попрятались в свои квартиры и начали всовывать головы в хомут тихой семейной жизни.

Кинчев пролистал книжку от А до Я, особенно задержался на самых знаменитых буквах русского алфавита, но ничего не нашёл: женские телефоны и адреса были тщательно заштрихованы – постаралась благоверная. “Ну что ж, – подумал с грустью Доктор, – поеду к Терри, хотя бы чаю попьём...”

Ага, сейчас, попили они чаю! Дело шло к ночи, портвейн в холодильнике угрюмо булькал, Терри и Костя активно вспоминали свою боевую молодость. В общем, всё было оч-чень хорошо, но Кинчев пришёл к Бусе мрачнее тучи и злее не выспавшегося Б.Г.

— Ты чего-то не в себе. Ты где был? – поинтересовался Слава, но, увидев враз посеревшее лицо Доктора, стушевался и пробормотал. – Ладно, понял, фигня вопрос. Спрошу по другому: с кем ты пил?

— Я у Терри был...

— Да ну?!?! Ва-ау, выкладывай. Как оно было, а? – Буся оживился и заёрзал от нетерпения.

— Что ты возишься, балбес, ничего необычного мы не делали, а Терри, ну... Наливала, подносила, целовала...

— Ну!!!

— И тут меня подкосило... и я упал мордой в салат.

— Фу ты, блин, облом какой, – всплеснул руками переволновавшийся Буся.

— Так вот и я о том. Нет, Славка, в жизни счастья, – Кинчев мрачно сплюнул под стол (хотел попасть в корзину с луком, но промазал).

Костя знал, что такие пятна с совести смываются если не кровью, то дорогим коньяком по крайней мере, а поскольку он, как всегда, был не то что на нулях, а даже скорее в минусе, то этот груз с души он снять не смог. Так, наверно, и таскает его, бедняга, боюсь, как бы он не надорвался.

Однако вернёмся к нашим баранам, они как раз собирались бодаться. Б.Г. и Кинчев, два заклятых друга и закадычных врага, пытались испепелить друг друга взглядами, и у Доктора это получалось несколько лучше – Б.Г. на глазах облысел, и лысина его имела весьма нездоровый оттенок. Но без борьбы Борис Борисыч решил не сдаваться:

— Да ты знаешь с кем связался! – сказал он, грозно тряся бровями.

— Догадываюсь, – уклончиво ответил Кинчев и на всякий случай отодвинулся подальше.

— Я умею читать в облаках имена... да и вообще читать умею.

— Ну и что, мы тоже егозим, – пожал плечами Костя. – Мы все учились понемногу.

— Оно и видно, что понемногу, – фыркнул Б.Г, – ты на себя посмотри, олух царя небесного: глазёнки бегают, когти не стрижены, штаны рваные. Чистый зверь!

— Не такой уж и чистый, – встрял Шевчук, скептически почёсывая бороду. – Вон, вся морда в песке, с ушей пыль летит.

— У меня хотя бы пыль, а у тебя сейчас сами уши на юг зимовать отправятся, – рявкнул Костя, разворачиваясь к Юрию Юлиановичу.

— Стоп, ребята, это не честно, – растерялся Шевчук, который, хоть и свинтус порядочный, но всё ж мужик с головой. Он быстро осознал, что Кинчев сильнее и пьянее, а купе для драк не предназначено, и ему, Юрию, некуда будет эвакуировать свои тылы.

— Товарищи, – попытался он воззвать к коллективной совести, – это мой сон, и я полагаю, что в нём меня бить не должны.

— Резонно, – покачал головой Б.Г. – Кость, оставь его в покое, дай человеку помечтать о несбыточном.

— Ладно, ладно, молчу, сижу, – Кинчев поднял руки и пожал плечами. – Но когда он проснётся, я обязательно face ему начищу.

И наступила ТИШИНА.

* * *

Здравствуй, мама,
Возвратились мы не все.

Вот мы и снова на Земле. Читатель, ты рад? Впрочем, мне всё равно, главное сообщить тебе выходные данные и ещё кое-какую информацию. Рокеры после восшествия на Люцифера успешно воскресли и даже вернулись к своим делам. Шевчук продолжил штопку трусов, Кинчев и Б.Г. вновь оказались на кухне, где их ждала злая и растрёпанная мадам Гребенщикова. А вот судьба Буси сложилась более трагично – он до сих пор мотается между Адом и Землёй (и там чужой и там чужой). И вроде всё хорошо, но откуда взялась печаль? Не хочу дописывать эту главу, но уже по совсем другой причине: теперь я, кажется, навсегда расстанусь с любимыми героями, а мне этого не хочется. Но... если я найду музу, так сказать, идейного вдохновителя, то скорее всего, ещё и “Рай” напишу. К сожалению, мои требования к музам очень высоки, так что вряд ли таковая(ой) найдётся. Кроме того, повествование получилось занудным, поэтому надо сматывать удочки и писать уже “Эпилог”. Спасибо, что дочитали, терпеливые вы мои (если вообще хоть кто-нибудь эту галиматью прочёл).

Эпилог (грустный).

	И как эпилог – всё та же любовь, А как пролог – всё та же смерть.
	К.Е. Панфилов.

Сколько лет прошло, а всё о том же гудят радио и телевидение: всё течёт и всё утекает, как портвейн сквозь пальцы. Всё те же токсикоманы сидят в грязных подъездах и отравленный воздух глотают так жадно, что только 10% из них умирают от передозировки, а все остальные просто давятся пакетами. Народ стареет, а зеркало хочет соврать, да не может, потому что в наше время ценится честность. Всё стремится разбиться, молоко выпускают (и впускают) в пакетах, ржавеют гвозди. Кстати, о гвоздях, - некоторые из них так и не смогли заржаветь, только нет стены, в которую их можно вбить.

Была осень. Старый, согнутый временем гвоздь по фамилии Кинчев бродил по парку; он был почти трезв, и поэтому его терзали разные мысли. К примеру, он остро осознал, насколько он одинок: некоторым не с кем выйти в логово врага, а ему даже за водкой пришлось одному топать. Хотелось и курить, но промокшие спички надежду убили. “Лучше бы они жену мою убили, – нахмурился Костя. – А впрочем, видит Бог, невелика потеря. Значит, буду дольше жить.” Кинчев зябко поёжился, поднял воротник у пальто и зашуршал листьями, ему чудился запах картечи и голоса его лучших друзей, но он знал, что всё это фикция и что совсем нет никакой жизни после смерти, потому что самой смерти нет. Вообще ничего нет. Есть только одна большая иллюзия присутствия на фоне полнейшего отсутствия, а между всем этим гордо реет не пристроенный никуда Бутусов. Скорее всего, этот мир придумал именно он, а может, и Чиж, ибо с фантазией у него всегда было неважно. И Кинчев всё шёл и шёл, и эхо шелестело в ответ, оно тоже знало эту сермяжную истину. Так закончился век, который, добежав до черты, не рухнул, как знаменитый марафонец, а так и остался жить инвалидом. Смешно! Рокеры, эта золотая пломба во рту прокажённого, пили и пели и, вскоре совсем перепутали два этих разнонаправленных процесса. В принципе, так и должен выглядеть естественный ход вещей, а поэты...

На этой мысли Костя споткнулся, потому что дальше он совсем не смог мыслить. Все тропы легли на свет и заплелись в одну косичку: перед ним выросла лестница в небо, а возле неё стояли Маяковский, Башлачёв и Цой. Костя с горечью понял, что лестница здесь была всегда, только увидел он её лишь сегодня, и ему стало страшно.

— Что же ты медлил, – улыбнулся Башлачёв. – Держи руку, идём.

Костя вздохнул и вошёл в облако белого дыма. Вспыхнуло, под ноги бросились звёзды, в глаза хлынул яркий свет. Кинчев на секунду ослеп и проснулся.

This is the end.

Я вкладываю в своё произведение 4 смысла

1) буквальный – показать, что нас ждёт на том свете (хотя со мной многие не согласятся, однако ж очевидцев нет, и всё может быть так, как я описала).
2) аллегорический; показать, что в нашей жизни есть что-то хорошее.
3) моральный – показать, что каждый поступок имеет резонанс в мире. Всем, соответственно воздастся.
4) апагогический – воспеть Кинчева, свою любовь к нему и не только.

Примечания:

Жанр – рукопись – А не выдумать ли новый жанр? Ага. А потом всю оставшуюся жизнь получать по ушам (или по зубам. Это кто как ухитрится).

Гнездо

Серия 1 - http://www.nnov.ru/ms/view.php?id=460
Серия 2 - http://www.nnov.ru/ms/view.php?id=462

Впервые опубликовано в журнале "EдинороG" N°3-2003 (первый круг), остальное - публикуется впервые снова в "Молодёжной Стрелке".

Проекты | Молодёжная стрелка | Статьи

Вход

login
password


		© 2003-2006 Молодёжная стрелка